Том 7. Последние дни - Михаил Афанасьевич Булгаков

перестройке, создать образы коммунистов, переворачивающих устаревшую жизнь и перестраивающих ее по-новому. «Соть», «Время, вперед!», «День второй» и другие произведения о первой пятилетке непременно изображали героический образ коммуниста-преобразователя и противостоящий ему тип буржуазного «интеллектуала», непременно внутренне опустошенного и нравственно деградировавшего. И не только эти произведения и выступления на съезде пугали Булгакова своей готовностью прислуживать новым властям. Совершенно непонятно, почему Горький, крупный писатель, независимый человек, так быстро перестроился и отступил от своих взглядов, высказанных в его произведениях. «Мы выступаем, как судьи мира, обреченного на гибель. Мы выступаем в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина», — эти слова Горького, сказанные им во вступительной речи на открытии Первого Всесоюзного съезда советских писателей, до сих пор с удивлением вспоминает Михаил Булгаков. А что в собственной стране творится? Перегибы в процессе коллективизации. Голод в хлебных местах, таких как Поволжье, Дон, Украина... Разве можно забыть этот 1933 год... Конечно, в прессе появлялись только бравурные реляции, но правдивые слухи об ужасном голоде доходили до Москвы, и друзья Булгакова шепотом передавали друг другу эти бесчеловечные картины голода, увиденные кем-то собственными глазами.

И Булгаков вспомнил, как бывший рапповец Александр Афиногенов спросил его, почему он не бывает на съезде. «Я толпы боюсь», — ответил Булгаков. А что он мог ответить одному из тех, кто всю жизнь травит его. И что он не видел на съезде? Толпу самодовольных писателей, жаждущих от властей, что их похвалят и назовут «инженерами человеческих душ», готовых так же, как Станиславский, сказать, что «за границей все плохо, а у нас хорошо», что «там все мертвы и угнетены, а у нас чувствуется живая жизнь». А хлеб подорожал в два раза...

Съезд писателей закончился грандиозным банкетом. Рассказывали, что было очень пьяно, что «какой-то нарезавшийся поэт ударил Таирова, обругав его предварительно “эстетом”». Хорошо, что Булгаковых не пригласили на этот банкет.

Конечно, Булгаков следил за работой съезда, читал выступления делегатов. Со всеми он так или иначе был знаком, а с некоторыми начинал вместе. Большинство из них разумно покаялись в собственных ошибках молодости, поклялись в верности руководству страны, пообещали сделать все, что от них зависит, чтобы следовать уставным требованиям Союза советских писателей, прежде всего основному требованию — правдиво, исторически конкретно изображать действительность в ее революционном развитии, способствовать своими произведениями идейной переделке трудящихся в духе социализма.

Всеволод Иванов заявил, что все «Серапионовы братья», некогда подписавшие декларацию об аполитичности искусства, «против всякой тенденциозности в литературе», теперь, через 12 лет, прошли такой путь роста сознания, что не найдется больше ни одного, кто со всей искренностью не принял бы произнесенной тов. Ждановым формулировки, что мы «за большевистскую тенденциозность литературы». И уж совсем поразительные слова произнес Всеволод Иванов, но произнес уверенно, как клятву: «Совсем недалеко стоит от нас старый капиталистический мир. И мы гордимся тем, что наша все более растущая партийность заставляет нас, научает нас, поддерживает нас в том ожесточении и в той непрерывной злобе, с которой мы смотрим на этот древний мир».

А Исай Григорьевич Лежнев, бывший редактор смелой «России», опубликовавший «Белую гвардию», вернувшийся из ссылки, видимо, сломленным, вообще дошел до того, что в своей речи на съезде обвинил В. Вересаева, И. Новикова, покойного Андрея Соболя в том, что все они в разных выражениях протестовали против партийного руководства, которое не помогает творчеству, а насилует художественную совесть, толкает к двурушничеству и неискренности. Булгаков полностью был согласен с процитированными писателями, потому что и сам не раз высказывался в том же духе; прав Андрей Соболь, сказавший, что: «Опека и художественное творчество — вещи несовместимые. Гувернеры нужны детям, но гувернеры при писателе — это более чем грустно», а вот некогда отважный Лежнев опустился до предательства, указав на непослушных Вересаева и Ивана Новикова, ратовавших за свободу творчества и возражавших против диктата большевиков в литературе, как и искусстве вообще.

Обратил внимание Булгаков и на то, что в президиуме съезда были самые послушные из драматургов — Киршон, Афиногенов, Погодин, Тренев... А Булгакова как бы и не было... Если ж его и упоминали, то только в качестве отрицательного примера, не поддающегося перековке.

И действительно Булгаков в эти дни заканчивал третью редакцию романа о дьяволе. Так редко удавалось ему самому прикоснуться к рукописи, все чаще приходилось диктовать Елене Сергеевне: ложился на диван, устраивался поудобнее, задумывался, погружаясь в знакомый мир реальных фантастических образов, и диктовал: «В Ваганьковском переулке компания подверглась преследованию. Какой-то взволнованный гражданин, увидев выходящих, закричал:

— Стой! Держите поджигателей!

Он суетился, топал ногами, не решаясь в одиночестве броситься на четверых. Но пока он созывал народ, компания исчезла в горьком дыму...

Маршрут ее был ясен. Она стремилась к Москве-реке. Они покидали столицу».

— Елена Сергеевна! Новая глава — «На здоровье!»

И Михаил Афанасьевич продолжал диктовать свой, как ему казалось, никому ненужный роман:

«Одинокая ранняя муха, толстая и синяя, ворвалась в открытую форточку и загудела в комнате.

Она разбудила поэта, который спал четырнадцать часов. Он проснулся, провел рукой по лицу и испугался того, что оно обрито. Испугался того, что находится на прежнем месте, вспомнил предыдущую ночь, и безумие едва не овладело им.

Но его спасла Маргарита...»

В следующие дни Булгаков создал главы «Гонец», «Они пьют», «Милосердия! Милосердия!», «Ссора на Воробьевых горах», «Ночь (Глава предпоследняя)», «Последний путь». Эту главу Булгаков оборвал на полуфразе: «Велено унести вас...» И 30 октября 1934 года написал: «Дописать раньше, чем умереть», приступая в четвертый раз к роману, который через несколько лет получил название: «Мастер и Маргарита».

Булгаков, работая над пьесой, киносценариями, новыми главами романа о дьяволе, часто задумывался о своей собственной судьбе. Почему так неудачно складывается его писательская и театральная судьба? Почему поведение нормального человека, не утратившего своей индивидуальности, воспринимается чаще всего как вызов общественному мнению? Трудно понять... Иной раз он вспоминал, как однажды близкий человек сказал ему, что, когда он, то есть Михаил Афанасьевич Булгаков, будет умирать, и очень скоро, и позовет всех проводить в последний путь, то никто не придет к нему, кроме Черного Монаха. И до этого предсказания у Булгакова возникал этот рассказ. Становилось страшновато... Неужели так никто и не придет к нему? За что судьба карает так жестоко. Он хочет лишь одного — оставаться самим собой, видеть мир таким, каким только он, единственный на земле, видит его, писать так, как только он, единственный на земле, может писать.