Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла

Между двумя порывами ветра слышен голос, поющий «Bella mia» и «Famme dormi». Это детский голосок, металлический, пронзительный и гнусавый, ему аккомпанируют мандолины. И вдруг я вздрагиваю, увидев лоб, прислоненный к стеклу с другой стороны, глаза, ищущие моего взгляда, — черные глаза под сенью волос, взбитых в живописном беспорядке. Девочка спела и поднялась к дверям получить свои пол-лиры. Я приоткрываю дверь, ребенок протискивается внутрь и, ласкающим движением протянув руку, окинув нас всех снизу вверх выразительным женским взглядом, от которого мы чуть не покраснели, исчезает. Она вся в капельках дождя под негнущейся накидкой с остроконечным капюшоном. Она принесла с собой запах пруда и мокрой шерсти…

— Что будем делать вечером? Ну скажи, скажи, что будем делать вечером?

Полчаса спустя мы расположились в «Фениксе». Это средних размеров кафе-концерт, весь — стены, занавес, коридоры — испещренный афишками, назойливо рекламирующими непревзойденный местный ликер. Дурной вкус этих картинок, старомодные женские силуэты с подчеркнуто высокой грудью и обтянутым задом, — всего этого достаточно, чтобы почувствовать, как мы далеко от Парижа, и ощутить некоторую растерянность…

Несмотря на безжалостный свет прожекторов, все выглядит довольно-таки грустно: в зале всего три женщины, две по-мещански разряженные кокотки и я. Но зато сколько мужчин! Ожидая, когда поднимется занавес, они громко смеются, подпевают оркестру, пожимают друг другу руки, переговариваются через весь зал: среди них царит непринужденность, возникающая в сомнительных местах…

Но зато сколько женщин в программе! Одна за другой: Джемма Беллиссима, Лоренца, Лина, Мария!.. Читая эти благозвучные итальянские имена, я безрассудно надеюсь увидеть розовых, рыжеволосых венецианок, белокожих и чернокудрых богинь Рима, флорентиек с изысканным овалом лица… Увы!

На фоне размалеванного задника, где я вовсе не ожидала увидеть французский замок и мерцающую Луару, проходят Лина, Мария, Лоренца и Джемма Беллиссима, и еще, и еще… Самая хрупкая из них затмила бы кариатиду, поддерживающую балкон. Здесь любят внушительные размеры. Я подозреваю даже, что Лоренца ди Глория, юная еврейка, восполнила изъяны своей еще угловатой фигуры с помощью ваты и скатанных в трубку платков, потому что она размахивает тощими желтоватыми руками, но при этом грудь у нее огромная и столь же несоразмерно пышные бедра, обтянутые лиловым с золотой нитью атласом…

Буря аплодисментов встречает почему-то Джемму Беллиссиму, томную альмею в зеленом газовом платье. Ее приветствуют, хлопают в такт ее целомудренному танцу обнаженной дамы, которая сдержанно улыбается, как бы извиняясь, что так много показывает… В какую-то минуту, обратив к публике свою слишком белую спину, она осмеливается сладострастно повилять бедрами, но тут же отворачивается, будто обожженная взглядами, и снова продолжает свою игру в скромную прачку, скручивающую и разворачивающую усыпанное блестками покрывало…

Здешняя звезда стоит того, чтобы ее посмотреть и послушать. Это Мария X., итальянка лет пятидесяти, но еще красивая и умело наштукатуренная. Я не могу ни отрицать, ни побороть очарование этого изощренного, хотя уже несколько стертого, голоса и этой патетической жестикуляции. Я не могу не признать в ней инстинкт мима, который «подает выражение» лицом, плечом, впадиной крестца, полной и подвижной ногой и, в особенности, руками, неутомимыми руками, мнущими, взвешивающими, ласкающими пустоту, в то время как изможденное лицо, сияющее, притягивающее, смеется, морщится, плачет, не боясь изрезать трещинами плотный слой грима, и притягивает своим хищным взглядом, сердитым изломом благородных бархатистых бровей все вожделения зала.

Люсетта из Ниццы… Я с любопытством ожидала увидеть юную француженку, которой принадлежит такое милое и дурацкое имя. Вот и она. Совсем худенькая — наконец-то! — жалкая в своем коротком платьице с блестками, она исполняет затасканные парижские песенки. Где я видела эту утонченно-небрежную девочку из лавки, с коротким носишком, которая словно бы обижена и боится чего-то? Может быть, в «Олимпии»? Или в «Гето-Рошешуар»?

Люсетта из Ниццы… Она знает только один обаятельный жест, взмах согнутой ковшиком ладони, вкрадчивый и нелепый. Где я ее видела? Ее беспокойный взгляд встречается с моим, и с губ исчезает улыбка, она загорается в больших глазах, обведенных синим. Она тоже меня узнала и теперь не сводит с меня глаз. Она уже не думает о своей песенке, я читаю на этом лице недокормленного ребенка желание встретиться со мной, поговорить… пропев последний куплет, она улыбается мне как-то внезапно, словно собирается тут же заплакать, и быстро уходит со сцены, задев рукой за опору софита.

После нее выступает еще медлительная, совсем зеленая девица, доверчивая и засланная, она бросает публике цветы без стеблей, насаженные на длинные, легкие тростинки… Затем еще акробатка, явно беременная и, по-видимому, страдающая от своей работы. Она выходит на поклоны с безумным взглядом, с лицом, залитым потом.

Много, слишком много женщин! Я бы добавила к этому стаду какого-нибудь Дранема в неаполитанском вкусе или же неизбежного синеволосого тенора. Пять-шесть дрессированных пуделей не повредили бы делу, равно как и человек, играющий на корнете при помощи коробки из-под сигар…

Грустно, когда так много женщин! Их слишком хорошо видно, о них задумываешься. Глаза перебегают с обтрепанного края рукава на позеленевший золотой пояс, с тусклого колечка на ожерелье из белых кораллов, выкрашенных в розовый цвет. И потом, я вижу под слоем белил покрасневшие кисти рук, огрубевших от стряпни, стирки и уборки, я угадываю дырявые чулки, прохудившиеся подметки, представляю себе осклизлую лестницу, темную комнату, слабый огонек свечи… Глядя на ту, что поет, я вижу остальных, всех остальных…

— Пойдем отсюда, а?

Дождь не перестал. Яростный ветер швыряет струи воды под поднятый верх, и фиакр резко трогает с места, катя за маленькой черной лошадкой, неистовой и демонической, она словно стремится к пропасти, раззадоренная ревом горбатого кучера: «А-а-а!»

Десять часов вечера. Сегодня в «Семирамида-баре» так накурено, что у моего яблочного компота появился легкий привкус мэрилендского табака… Завсегдатаи бара охвачены своего рода отпускной лихорадкой, они предвкушают завтрашний выходной, день чудес, сон до позднего утра, прогулку в таксомоторе до Голубого Павильона, визит к родителям, встречу с детьми, которых, на воскресенье выпускают из дешевых интернатов предместья и которые в этот погожий денек смогут подышать свежим, живительным воздухом Шатле…

Семирамида вся в хлопотах, она заготовила исполинское жаркое-ассорти для воскресного обеда: «Тридцать фунтов говядины, дорогая моя, и потроха от шести кур! Надеюсь, они будут сыты и оставят меня в покое! В обед я подам им это на первое, а в ужин подам с салатом! А какое консоме они у меня получат, какое консоме!» Она спокойно курит свою неизменную сигарету, прогуливаясь от стола к столу с улыбкой добродушной людоедки и стаканом виски с содовой, к которому она машинально прикладывается. У меня в чашке стынет горький, крепкий кофе, моя собака расчихалась от табачного дыма и просится домой…

— Вы не узнаете меня? — произносит чей-то голос рядом со мной.

Молодая женщина в черном, просто, почти бедно одетая, вопросительно смотрит на меня. Темные волосы почти не видны под соломенной шляпкой с перьями торчком, белый воротничок, маленький галстучек, несвежие светло-серые перчатки…

Щеки напудрены, губы и ресницы накрашены, как и положено, однако чувствуется, что сделано это рассеянной рукой, по необходимости, по привычке. Я пытаюсь вспомнить имя, и вдруг мне подсказывают его большие глаза, коричнево-черные и переливчатые, как кофе Семирамиды…

— Да ведь это Житанетта!

Ее имя, нелепое порождение мюзик-холла, вспомнилось мне вместе с обстоятельствами нашего знакомства…

Три или четыре года назад, когда я играла в пантомиме в театре «Эмпире», гримерная Житанетты находилась рядом с моей. Там, распахнув дверь в коридор из-за духоты, переодевались Житанетта и ее подруга, «пара танцовщиц-космополиток». Житанетта изображала партнера-мужчину, а ее подруга — Рита, Лина или Нина? — представала то модницей, то итальянкой, то в казацких сапогах, то в манильской шали, с гвоздикой за ухом… Это была милая парочка — мне следовало бы сказать: «супружеская пара», ибо есть такие позы, такие взгляды, которые говорят о многом, равно как и властная манера Житанетты, нежная, почти материнская заботливость, с какой она окутывала шею подруги толстой шерстяной шалью… А вот подругу, Нину, Риту или Лину, я помню плохо. Крашеная блондинка, светлоглазая и белозубая, похожая на озорную, аппетитную юную прачку…