Жорж Санд - Мастера мозаики

«Ubi diligenter inspexeris artemque ac laborem Francisci et Valerii Zucati Venetorum fratrum agnoveris turn tandem judicato».[35]

Несмотря на счастливый исход судебного разбирательства, надо было приложить много усилий, чтобы счастье снова вернулось к братьям Дзуккато. Медленно восстанавливалось здоровье Франческо. Никаких новых работ мастерам мозаики республика не заказывала. Поговаривали о том, что сохранят всю старинную византийскую мозаику; нравы становились все строже, но, хотя мудрые законы против роскоши лишали радостных красок плащи щеголей и гондольеров, люди не столь серьезные из духа подражания по-прежнему одевались в длинные римские тоги и носили металлические и серебряные украшения. Все уста твердили лишь одно слово: «бережливость». Чума нанесла страшный урон торговле; а так как человеку свойственно быстро переходить из одной крайности в другую, то после разорительной роскоши и безрассудных трат впали в гнусную скаредность и занялись ребяческими преобразованиями. И на художниках отразились печальные следствия финансовой паники. Глупец прокуратор-казначей не являл собою исключения, а был представителем целого множества людей ограниченного ума.

Франческо пребывал в глубоком унынии. Влюбленный в свое дело художник жаждал славы, мечтал о ней. Он служил своему искусству со всем пылом посвященного, всем ему жертвовал. И вместо награды его заточили в страшную тюрьму, ему угрожали неминуемой смертью, его подвергли постыдному судебному преследованию. В довершение всего достоинство его лучших работ оспаривалось. Люди посредственные по-своему расценивают невзгоды, посыпавшиеся на голову избранника: они всеми способами пытаются доказать их справедливость. Достаточно было найти маленький кусочек дерева на фигурах архангелов, созданных братьями Дзуккато, и молва решила, будто вся мозаика выполнена ими из дерева. Больше того: иные ханжи уже толковали о том, будто она сделана из бумаги, и, поверив, что мозаика непрочна, сочли бы себя плохими патриотами, если бы подняли взор и стали любоваться красотою творений братьев Дзуккато. Итак, молодой художник был ранен в самое сердце и мучился еще сильнее оттого, что старательно скрывал свою душевную рану; он слишком глубоко презирал невежественную толпу и не желал показать ей, что он побежден. Он забился в свою маленькую каморку в предместье Сан-Филиппо и погрузился в печальное раздумье. И лишь одно отвлекало его от унылых мыслей — длинные ветки плюща, обвивавшие стены домика и качавшиеся по воле легкого ветерка. Мирная картина особенно пленяла его после дней, проведенных под «Свинцовыми кровлями», где нечем было дышать и где он постепенно терял последние силы.

В пору своей счастливой юности Валерио наделал много долгов, и теперь кредиторы не давали ему покоя. Франческо открыл этот секрет и потратил все свои сбережения на уплату долгов брата. Валерио узнал об этом лишь долгое время спустя. На душе у него и так было тяжело, а тут его еще начала мучить совесть; к тому же он все больше и больше тревожился о здоровье своего любимого брага. При одной мысли, что он может его потерять, Валерио оставляли душевные силы, он знал — такова была его натура, — что он с легкостью перенесет все тяготы жизни, но, потеряв брата, никогда не утешится. Он был не способен к грусти, был слишком силен, чтобы смириться с судьбой или же впасть в отчаяние; вспышки ярости сменялись у него радужными надеждами, и он тешил Франческо мечтами о славе и счастье, хотя для счастья Валерио меньше всего была нужна слава.

Старик Себастьяно умолял сыновей взяться снова за кисть, отказаться от низкого ремесла мозаики, но Франческо после тяжкой неудачи не в силах был предаваться новым надеждам. Да и возможно ли было в тридцать лет переходить на новое поприще, — слишком уязвлена была его душа, слишком тяжелый недуг подтачивал его здоровье. Ко всем бедам присоединилась новая — тревога за друзей; он впал в немилость, и у Чеккато отняли звание мастера; и Чеккато и Марини влачили нищенское существование; а Франческо все продолжал свои тщетные хлопоты о том, чтобы ему заплатили за год работы. В финансовых делах, как и во всех делах Венецианской республики, в ту пору царил полнейший беспорядок. Все старания Франческо были бесполезны: ему обещали заплатить, но откладывали со дня на день. Здесь, очевидно, сыграла свою роль тайная ненависть прокуратора-казначея. Так он мстил за насмешки братьев Дзуккато, считая, что их слишком мало наказал Совет Десяти.

Братья Дзуккато решили делиться последним куском хлеба со своими верными подмастерьями. Они кормили Марини, Чеккато, его молодую выздоравливающую жену и второго, оставшегося в живых ребенка. Валерио еще зарабатывал немного денег, продавая безделушки грекам, поселившимся в Венеции, но и этого источника дохода уже недоставало для такой многочисленной семьи, когда иссякли сбережения Франческо. Валерио горько упрекал себя за то, что сам не сделал никаких сбережений; слишком поздно он понял, что расточительность — это порок. «Да, да, — твердил он вздыхая, — человек, растрачивающий деньги, заработанные собственным трудом, на пустые удовольствия и глупую роскошь, не достоин иметь друзей, ибо он не сможет помочь им в тот день, когда с ними случится беда».

И вот надо было видеть, с каким неутомимым рвением, как самоотверженно он заглаживал свои былые ошибки. Он разделил свой маленький дом на три части: мастерскую, столовую и комнату Франческо. Ночью он спал прямо на полу где-нибудь в уголке на циновке, чаще всего на балконе. Днем он усердно работал и учил мозаичным работам своих подмастерьев, ибо не терял надежды, что придет время, когда произведения искусства не будут считаться дорогими безделками. Он сам занимался хозяйством; иногда готовила обед жена Чеккато, но Валерио не позволял ей ходить за припасами и утомляться. Он сам отправлялся на овощной и на фруктовый рынки; обливаясь потом, быстро шагал по извилистым улочкам, прикрывая полою плаща корзину. Стоило ему встретиться с кем-нибудь из молодых патрициев, с которыми он прежде пировал и веселился, он тотчас же сворачивал в сторону, — он упорно скрывал от них свою нужду. Он боялся, как бы они не предложили ему денег, ибо от одной мысли об этом он чувствовал унижение. Он притворялся таким же веселым, как и прежде, но принужденный смех, побледневшее лицо, лихорадочный взгляд могли обмануть только черствые души или же людей, всецело поглощенных своими мыслями.

Однажды Валерио шел по глухому, мрачному закоулку, что в Венеции служат для пешеходов и где не могут разойтись четверо, встретившись среди белого дня, и заметил у сырой стены нищего; ему, очевидно, было дурно, — казалось, он вот-вот упадет, хотя и пытается найти опору. Валерио подошел к нему и поддержал… Как же он был поражен, когда узнал в этом изголодавшемся нищем, одетом в лохмотья, своего бывшего ученика Бартоломео Боцца.

— Так, значит, в Венеции есть художники еще более несчастные, чем я! — воскликнул он.

Он влил в горло Боцца несколько капель вина, которое купил на рынке и нес с собой в корзине, потом дал ему винных ягод, и несчастный набросился на них с такой жадностью, что глотал вместе с кожицей. Но вот он немного насытился и только тут узнал человека, который ему помог. Слезы потоком полились из его глаз, но Валерио так никогда и не узнал, отчего он плакал — от стыда, угрызений совести или признательности, ибо Боцца не произнес ни слова и хотел было убежать, но добрый юноша удержал его.

— Куда ты, несчастный! — сказал он. — Да разве ты не видишь, что сил в тебе совсем нет, пройдя несколько шагов, ты упадешь. Я тоже бедняк и не могу предложить тебе денег; пойдем со мной, старые друзья примут тебя с распростертыми объятиями, и, пока в домике предместья Сан-Филиппо будет мерка риса, ты с ними ее разделишь.

Он повел его домой, и Боцца позволил увести себя, не выказывая ни радости, ни удивления.

Франческо не мог сдержать невольное отвращение, когда перед ним появился Боцца: он знал, что хотя этот молодой человек и честен и не способен на низкий поступок, но не хранит в сердце добрых, благородных чувств. Невероятная гордость и неистребимое честолюбие заглушали в нем и нежность и дружеские чувства. Однако, узнав, в каком состоянии был Боцца, когда его нашел Валерио, Франческо поспешил принести ему башмаки и лучшее свое платье, меж тем как Валерио приготовлял ему сытный завтрак. С этой минуты он стал членом бедной семьи, которая еле сводила концы с концами и благодаря бережливости, аккуратности и трудолюбию пользовалась доброй славой в предместье Сан-Филиппо. Валерио не тяготили невзгоды, и, когда по вечерам он видел всех своих прежних учеников, собравшихся за скромным ужином, он, как и раньше, радовался всей душой и чувствовал себя счастливым. Тогда тревожный взор Франческо встречался с глазами Боцца, как всегда полными безразличия и презрения. Боцца не понимал героической самоотверженности Дзуккато. Ему не понять было всего их душевного величия, все их поступки он объяснял своекорыстием, желанием основать новую школу, извлечь выгоду из трудов подмастерьев, а для этого закабалить их, оказывая им услуги, чтобы они не могли перейти в другую школу. То, в чем его товарищи видели бескорыстное, доброе дело, он видел лишь хитрость.