Владислав Ванчура - Пекарь Ян Маргоул

И все же прогрессивной критике и прогрессивному читателю роман Ванчуры, вышедший в разгар экономического кризиса, голодных походов, забастовок и локаутов, в момент, когда ужо начала вырисовываться угроза новой войны, казался слишком далеким от современности. «Вы отказываете мне в праве на балладу, — возражал Ванчура, выступая перед молодежной аудиторией, — это все равно, как если бы я отказывал вам, молодым, в праве на любовь…»[15] В полемике, развернувшейся после этого выступления, да и вообще в критических статьях о творчество Ванчуры, написанных в те годы некоторыми представителями левого литературного фронта, порой звучало слишком прямолинейное требование актуальности. В свою очередь, и Ванчура, справедливо отстаивая специфику литературы как поэтического искусства, исходил из ошибочного разделения ее чисто эстетических и практических задач. И широкая дискуссия на тему «Поэт и общество», в которой приняли участие не только такие видные прогрессивные критики, как Бедржих Вацлавек и Ф. Кс. Шальда, но и рабочие читатели, не прошла для него даром.

Еще большее значение имело прямое участие Ванчуры в повседневной борьбе трудящихся. Хотя в 1929 году из-за временных тактических разногласий Ванчура оказывается вне рядов компартии, он продолжает подчеркивать свою идейную принадлежность к ней и помогает новому партийному руководству, возглавляемому Клементом Готвальдом, во всех его практических акциях. Включается в работу по развертыванию антифашистского движения, едет к бастующим горнякам северной Чехии, становится поверенным Комитета солидарности со стачечниками, организует помощь молодежи в безработным, выступает на митингах в поддержку демократической Испании. Формулируя свою новую эстетическую позицию, он пишет: «Литература — не только искусство… Литература — один из наиболее действенных видов духовного оружия…» [16] Творчество его обретает все большую социальную конкретность, в нем все сильнее слышен «звон оружия».

В сборнике рассказов «Лук королевы Доротки» (1932) и романе «Бегство в Буду» (1932) Ванчура вновь обращается к изображению современности, вскрывая моральную несостоятельность хранителей устоев старого мира и активно сочувствуя тем, кто с ним порывал. Лейтмотивом его творчества становится тема конца старого мира. В романе «Конец старых времен» она непосредственно вынесена в заглавие.

«Пекарь Ян Маргоул» был романом-притчей о новом пролетарском Иове. «Маркета Лазарова» была романом-балладой. В «Конце старых времен» Ванчура использовал свой опыт драматурга (пьесы «Учитель и ученик», 1927; «Больная девушка», 1928; «Алхимик», 1931) и кинорежиссера (фильмы «Перед выпускными экзаменами», 1932; «Па солнечной стороне» и «Неверная Марийка», 1934). Роман и возник из неосуществленного киносценария о современном бароне Мюнхгаузене.

Главного героя в сценарии звали Бореком из Петроупима. Это был чех, выдававший себя за барона и полковника русской армии, человек совершенно невежественный и явный плут. Борек, например, утверждает, будто река Лена впадает в Каспийское море, а под конец сам признается, что водил всех за нос. Русские мотивы в его болтовне занимали не больше места, чем небылицы об охоте в Бенгалии и Судане. Авантюрист, увлеченный романтикой прошлого, он говорит: «Люблю охоту, гербы, хлам минувших столетий… Я принадлежу к войску мертвых»[17]. В романе «войском мертвых» оказывается белая армия, а князь Мегалрогов выступает в роли Дон Кихота русского монархизма.

Русская тема в романе возникает не только потому, что реальный прототип героя книг Распе и Бюргера служил при дворе русской императрицы Лины Иоанновны. Революционная Россия давно привлекала писателя-коммуниста Владислава Ванчуру. В 1927 году он побывал на праздновании десятилетия Октября в Москве и Ленинграде. «Советская Россия, — писал он по возвращении, — похожа на огромную кузницу, где куют новые формы… Кажется, что продолжается рабочий день, первый или второй день творения»[18]. Писатель восхищался советским театром и киноискусством, хорошо знал русскую классическую и советскую литературу. Встречался он и с советскими людьми, бывал частым гостем в нашем дипломатическом представительстве в Праге — на знаменитой вилле «Терезия».

В 20-е и 30-е годы Прага была самым крупным после Парижа центром белогвардейской эмиграции. Чешское правительство, долгое время отказывавшееся признать Советский Союз де-юре, щедро благотворительствовало различным эмигрантским организациям. Своим романом Ванчура недвусмысленно показывал, что такая политика равнозначна покровительству безумцам. Безумцем выглядит Мегалрогов, ведущий дневник полка, в составе которого лишь два человека — он сам да его денщик. Граничит с безумием наивность и простодушие Вани, слепо верящего в царя и святую Русь. Трагизм и величие событий, развернувшихся в России, отражается в этих гротескных фигурах как бы в перевернутом виде. Трезвые замечания Вани постоянно снижают ложноромантический пафос рассказов полковника. Ваня ровным счетом ничего не помнит о тех «благородных и прекрасных историях», участником которых он был, если верить словам Мегал-рогова. В памяти у него лпшь поражения, зуд от насекомых, стужа да голод. Образ Мегалрогова обретает ироническую окраску и благодаря литературной традиции, на фоне которой он выписан. Комическую тень на него отбрасывают не только барон Мюнхгаузен и Дон Кихот, но и Дон Жуан. Сходную роль играют и русские предшественники Мегалрогова и Вани — Хлестаков и Осин, Чичиков и Петрушка, Обломов и Захар. Впрочем, чешский писатель «сдвигает» то, что кажется ужо знакомым. Мегалрогов как бы соединяет в себе черты Денисова, Анатоля Курагина и Хлестакова, а Ваня наряду с каратаевским фатализмом проявляет постоянную склонность к непокорству и мятежу.

Истинную оценку своих героев Ванчура даст через восприятие тех русских крестьян, которые называют отряд Мегалрогова «войском Ирода». Для того чтобы стать рыцарем современности, нужно находиться в рядах передовых борцов эпохи. Не случайно позднее в рассказе «Гражданин Дон Кихот» (1935) писатель приводит Рыцаря Печального Образа и его оруженосца в стан сражающихся испанских республиканцев.

С появлением Мегалрогова и Вани — этих пощипанных и полинялых залетных птиц — в замке повеяло грозовым воздухом революции. В их рассказах возникают сцены, напоминающие нам страницы «Конармии» Бабеля и «Белой гвардии» Булгакова. В сравнении с тем, что пережито Мегалроговым и Ваней, все заботы и интересы хозяев и гостей замка Отрада кажутся ничтожными и мелочными. Да и чисто по-человечески решительный и не лишенный благородства Мегалрогов и добродушный увалень Ваня многим привлекательнее таких половинчатых и неискренних людей, как новоиспеченный хозяин Отрады Стокласа или его поверенный Пустина.

Впрочем, Мегалрогов, так же как ранее Маргоул, не только конкретный социально-психологический тип, но и общечеловеческий символ. В нем соединяются и то высокое «безумие», которым был так щедро наделен бенешовский пекарь, и безумие вырождающейся аристократии. Он воплощает в себе вечную тягу к романтическому идеалу, величию, благородству, подвигу. И одновременно — внешний блеск и внутреннюю несостоятельность уходящего мира.

Столь же многозначен и гротескный образ Бернарда Сперы — неверного друга и комического соперника Мегалрогова. Недаром в нем объединились черты двух персонажей нереализованного сценария — веселого монаха и чопорного библиотекаря. Но у Сперы по крайней мере десять характеров. Он литер и глуп, добр и коварен, образован и неотесан, честен и лжив. Добрые намерения в его душе постоянно уступают дурным соблазнам. Спера — и народный антипод Мегалрогова, и его пародийная тень, и выразитель авторской точки зрения. Если Ваня — это ванчуровский Санчо Панса, то Спера — ванчуровский Панург.

«Конец старых времен» — сатирическая картина нравов, дающая весьма конкретную характеристику социальных взаимоотношений, в которые вовлечены и старый герцог Пруказский, и главарь аграриев Якуб Льгота, и дельцы современной формации Стокласа и Пустина, и крестьянин Хароусек. Столь же четко различает автор зараженных лакейской психологией старых герцогских слуг, которым настоящий барин Мегалрогов во многом импонирует, и наемных сельскохозяйственных рабочих, в чьих глазах он всего лишь дармоед.

Ванчура любит изображать героев как бы на пороге, перед выходом в путь. В этот момент проверяются их характеры, подлинность и твердость их намерений. Так, простые и цельные натуры — Корнелия и Сюзапн — полны решимости отправиться за избранником своего сердца хоть на край света, но они обольщены не столько реальным Мегалроговым, сколько собственной мечтой о романтическом герое. Вместе с тем писатель противопоставляет эту женскую самоотверженность расчетливой робости Стокласы и Пустины, спеси молодого Льготы. Столь же нерешительной в конце концов оказывается и Мнхаэла. Но уже в оценке се поведения и особенно поведения юных Китти и Марцела обнаруживается двойственность авторской позиции. Ванчура на стороне Марцела, готового вопреки всем доводам рассудка идти за романтической иллюзией, и в то же время он на стороне Китти, разглядевшей за пышной мишурой жалкую сущность Мегалрогова.