Дилан Томас - Портрет художника в щенячестве

— Эрни. — Пьяный поднял руку, защищая лицо.

— Никто не собирается тебя кусать, Эрни. Эй, дайте ему виски глотнуть! Осторожно! Куртку не облей! Завтра выжимать её будешь. Задерни ты шторы, Лу. Глаза б мои не смотрели на этот проклятый месяц.

— Что, грустные мысли навевает, миссис Франклин?

— А я люблю месяц, — сказала Лу.

— Какой же юный влюбленный не любит луну, — сказал мистер О'Брайен и с неотразимой улыбкой потрепал молодого человека по руке. У самого у него рука была красная и волосатая. — Я с одного взгляда понял, что Лу и этот юноша созданы друг для друга. По глазам увидел. Ах ты Господи! Не такая уж я старая калоша, чтоб не разглядеть у себя под носом любовь. Что скажете, миссис Франклин? Вы заметили? А вы заметили, Марджори?

В долгой паузе Лу вынимала из буфета рюмки, будто не слыша мистера О'Брайена. Задернула шторы, изгнала луну, села на краешек кровати, поджав под себя ноги, оглядела, как постороннюю, себя на фотографии и сложила руки, как тогда, при первой их встрече в саду, ещё до поклонения молодого человека.

— Тихий ангел пролетел, — сказал мистер О'Брайен. — Все как воды в рот набрали! Может, я сказал что-то не то? Эх, пить будем, гулять будем, однова живем! Интересно, для чего я понакупил этих чудесных блестящих бутылочек?

Бутылки открывали. Пустые ставили на камин. Виски лилось рекой. Хэролд и Марджори в задравшемся платье сидели вместе в одном кресле. Миссис Франклин, покоя на коленях голову Эрни, пела «Невесту пастушка» хорошо поставленным нежным контральто. Мистер О'Брайен отбивал такт ногой.

Я хочу обнять Лу, думал молодой человек, глядя, как мистер О'Брайен топает и улыбается, а бармен подминает Марджори. Голос миссис Франклин сладко журчал в комнате, где им бы лежать с Лу в белой постели, без этой хохочущей компании, наблюдающей, как они тонут. Вместе идти ко дну, с одним камнем на одном прохладном, сросшемся теле, падать в белое, пустое море, чтоб никогда уж не всплыть. Сидя с ним рядом на их брачном ложе, так близко, что слышала, как он дышит, она была от него дальше, чем до того, как они познакомились. Тогда у него было все, кроме её тела, сейчас она два раза поцеловала его — и все исчезло, кроме этого вступления. Быть поласковей с мистером О'Брайеном. Железной рукой стереть эту старую обволакивающую улыбку. Ниже, ниже погружать. Топить Хэролда с Марджори, бросить их, как китов, к ногам мистера О'Брайена.

Хоть бы уж свет погас. В темноте они с Лу могли бы залезть под одеяло и притвориться мертвыми. Кому они нужны — мертвые, недвижные, беззвучные? Пусть себе орут на головокружительной лестнице, пусть тычутся во тьме по тесным, заставленным коридорам и вываливаются в ночь и рыщут среди кранов, стремянок, среди тоскливых развалин. В сочиненной тьме раздавался уже голос мистера О'Брайена: «Лу! Ты где? Ответь! Лу! Лу!» — и полое эхо в ответ: «Ау!» — а её губы в прохладном ущелье постели тайком ласкали другое имя, и он чувствовал, как они шевелятся.

— Очень даже мило спела, Эмералд, и слова ничего. Н-да-с, пастушок что надо, — сказал мистер О'Брайен.

Эрни на полу завел песню грубым, хриплым голосом, миссис Франклин зажала ему рот, он стал лизать и нюхать её ладонь.

— Ну а наш юный пастушок — как? — сказал мистер О'Брайен, тыча рюмкой в молодого человека. — Может, он и петь горазд не хуже, чем строить куры? А? Попроси-ка его по-хорошему, девочка, и он нам споет, как соловушка.

— Джек, ты петь умеешь?

— Как ворона, Лу.

— Может, он и стихи декламировать не умеет? Что за юноша, который не может попотчевать свою даму стишками? — сказал мистер О'Брайен.

Лу достала из комода книжку в красном переплете и протянула молодому человеку.

— Может, нам почитаешь оттуда? Второй том в шляпной картонке. Что-нибудь убаюкивающее. Уже двенадцатый час.

— Только чтобы про любовь, — сказал мистер О'Брайен. — Другого и слушать не хочу.

— Что-нибудь нежное, — сказала миссис Франклин. Она отняла у Эрни руку и глянула в потолок.

Молодой человек прочел про себя, помешкав на её имени, дарственную надпись на форзаце первого тома собрания сочинений Теннисона: «Луизе от её учительницы воскресной школы мисс Гуиннет Фарб. Господь на небесах всех нас хранит».

— Только про любовь, учтите.

Молодой человек стал читать вслух, сощурив один глаз, чтоб не плясали строчки, «Выйди в сад, Мод». И когда дошел до четвертого стиха, голос окреп:

Когда чтение кончилось, Хэролд вдруг сказал, свесив голову через ручку кресла, взъерошенный, с красным от помады ртом:

— Мой дедушка видел лорда Теннисона — он такой маленький был и горбатый.

— Нет, — сказал молодой человек. — Он был высокий, с длинными волосами и с бородой.

— Ты что, его видел?

— Меня тогда ещё на свете не было.

— А дедушка видел. Он был горбатый.

— Алфред Теннисон — да никогда!

— Лорд Алфред Теннисон. Маленький и горбатый.

— Ну, это другой какой-то был Теннисон.

— Это у тебя другой. А тот был знаменитый поэт и горбатый[29].

Лу на их чудесном ложе, ожидая только его, из всех мужчин — красивых, уродов, юных, старых, из больших городов и тесных уголков, обреченных погибели, — опустила голову, послала ему воздушный поцелуй и забыла руку в ручье света на одеяле. Он, только он видел эту совершенно прозрачную руку, пальцы, ладонь в световых прожилках.

— А вы у мистера О'Брайена поинтересуйтесь, какой был этот лорд Теннисон, — сказала миссис Франклин. — Вот вы нам скажите, мистер О'Брайен: горбатый он был или же нет?

Никто, кроме молодого человека, ради которого она сейчас жила, которого ждала, не замечал легких любовных жестов Лу. Она приложила свою просвеченную руку к левой груди. Приложила палец к губам.

— Это как посмотреть, — сказал мистер О'Брайен.

Молодой человек снова сощурил один глаз, потому что кровать накренилась, как корабль. Тошнотворный, горячий шторм, взвихренный сигаретой, расколыхал комод и буфет. Вовремя сощурив глаз, он умерил качку, но оставалось глотнуть свежего воздуха. Шатаясь, как на палубе, он дошел до двери.

— Уединение — на втором этаже в конце коридора, — сказал мистер О'Брайен.

На пороге он обернулся к Лу и улыбнулся такой улыбкой, чтоб всей компании стала очевидна его любовь, и Лу под завистливым надзором мистера О'Брайена тоже улыбнулась и сказала:

— Ты только недолго, да, Джек? Смотри. Только недолго.

Теперь все они знали. За один вечер взошла любовь.

— Я мигом, моя радость, — сказал он. — Я сейчас.

Дверь закрылась за ним. Он уперся в стену коридора. Чиркнул спичкой. Их три осталось. Вниз, цепляясь за липкие, тряские перила, качаясь на шатких ступенях, больно ударив ногу о ведро, мимо тайных шумов за дверями, пробираясь, спотыкаясь, чертыхаясь, он вдруг услышал, как щемящий голос Лу его торопит, зовет, говорит с ним так жарко, так безоглядно, что, несмотря на тьму, и спешку, и боль, он, ошеломленный, остановился как вкопанный. Здесь, на гниющих ступенях, в нищем доме, она обрушила на него страшащий поток нежных слов. В уши ему из её уст горячей лавой лилось: «Скорей, скорей! Нельзя терять ни минуты. Милый, любимый, счастье мое, беги ко мне, спеши, свистни, отвори дверь, кликни меня, уложи меня. Мистер О'Брайен ко мне пристает».

Он вбежал в темную пещеру. Сквозняк задул свечу. Он ввалился в комнату, где черной грудой на полу шептались какие-то двое, и в ужасе кинулся вон. Помочился в глухом конце коридора, бросился обратно, к комнате Лу, оказался в конце концов на немом участке лестницы на самой верхотуре. Протянул руку — перила сломались, можно было сверзнуться, лететь беспрепятственно до самого низу гулкой, узкой шахтой, и эхо, вторя его воплю, повыманило бы из щелей спящие семейства и шепчущихся, перепуганных, бессонных полуночников. Он заплутал под самой крышей, он ощупывал сырые стены и вот нашарил дверь. Нашел ручку, рванул от души, но она осталась у него в руке. Нет, Лу вела же его по более длинному коридору. Он вспомнил, сколько было дверей: с каждой стороны по три. По лестнице с оборванными перилами он сбежал этажом ниже, повел рукой по стене. Сосчитал: три двери. Открыл третью, шагнул во тьму, нашарил слева выключатель. Во вспышке увидел: кровать, комод без ручек, буфет, газовая горелка, умывальник в углу. Ни бутылок. Ни стаканов. Ни фотографии Лу. На кровати гладкое красное одеяло. Он не помнил, какого цвета было одеяло у Лу. Не погасив света, он открыл вторую дверь, незнакомый голос сонно окликнул: «Кто тут? Том? Ты? Зажги свет». Он увидел полоску под следующей дверью, остановился, прислушался. Женщина из второй комнаты ещё кричала.