Грэм Грин - Можете вы одолжить нам своего мужа?

Что-то не ладилось; к сожалению, это было очевидно. Молодая жена почти всегда спускалась к завтраку раньше своего мужа — полагаю, что он долго мылся, брился и мазался своим Cuir de Russie. Присоединившись к ней, он обычно награждал ее вежливым братским поцелуем, будто они не провели ночь вместе в одной постели. У нее появились тени под глазами, которые возникают в результате плохого сна, поскольку я не мог поверить, что это были «знаки вознагражденного желанья». Иногда я со своего балкона видел их, возвращавшихся с прогулки — ничто, за исключением, быть может, пары скакунов, не могло выглядеть более красивым. Его джентльменство по отношению к ней могло бы понравиться разве что ее матери, но у постороннего человека возникало чувство досады и нетерпения при виде того, как он переводит ее через абсолютно безопасную дорогу, открывает двери и следует на шаг позади нее, как муж принцессы. Я тщетно пытался увидеть всплески раздражения, вызванные чувством пресыщенности, но, казалось, они никогда не беседовали, возвращаясь с прогулки, а за столом я ловил лишь фразы, которыми обедающие вместе обмениваются из вежливости. И тем не менее я уверен, что она любила его. Это было заметно, хотя бы по тому, как она избегала смотреть на него. В ее взглядах не было ничего хищного или голодного; она смотрела на него украдкой, когда была совершенно уверена, что его внимание занято чем-то другим — взгляды были нежные, быть может, встревоженные и абсолютно нетребовательные. Если кто-нибудь спрашивал о нем в его отсутствие, она расцветала от удовольствия, произнося его имя. «О, Питер проспал сегодня». «Питер порезался, он пытается остановить кровь». «Питер потерял свой галстук. Он думает, что его стащил коридорный». Конечно, она любила его; значительно менее был я уверен в его чувствах.

Вы должны представить себе, как все это время те другие двое втирались в доверие. Это было похоже на средневековую осаду: они копали ходы и возводили земляные укрепления. Разница была в том, что осажденные ничего не замечали — во всяком случае девушка ничего не подозревала; не знаю, как он. Я жаждал предупредить ее, но что я мог бы сказать такого, что не шокировало бы ее или не рассердило? Я думаю, что те двое поменяли бы свой этаж, если бы это помогло им оказаться ближе к крепости; они, быть может, обсуждали такую возможность, но отклонили ее, так как это было бы слишком явно.

Поскольку они знали, что я ничего не могу предпринять против них, они рассматривали меня почти как союзника. В конце концов, я мог оказаться полезен когда-нибудь, отвлекая внимание девушки, — полагаю, что они не сильно в этом ошибались; по тому, как я смотрел на нее, они могли догадаться, насколько я заинтересован, и они, вероятно, прикинули, что наши интересы в дальнейшем могут совпасть. Им не приходило в голову, что я придерживаюсь определенных нравственных принципов. Думаю, что в их глазах при сильном желании нравственные принципы, безусловно, не имели бы значения. В Сен-Поле им удалось за полцены выцарапать зеркало в черепаховой оправе (думаю, что в этот момент в лавке оставалась старая мамаша, а ее дочь была в каком-нибудь boite[11], где встречаются женщины определенного сорта); естественно поэтому, когда я смотрел на девушку — они подметили, что я часто это делаю, — они обдумывали, соглашусь ли я вписаться в какую-нибудь «подходящую» схему.

«Когда я смотрел на девушку» — заметьте, я не пытался описать ее. При написании биографии можно, конечно, включить портрет, и дело сделано: передо мной лежат такие очерки о леди Рочестер[12] и миссис Барри. Но, работая как профессиональный романист (поскольку биографии и мемуары — это для меня новые жанры), описываешь женщину скорее не для того, чтобы читатель мог увидеть ее во всех ненужных подробностях цвета и формы (часто тщательно разработанные диккенсовские портреты выглядят просто как указания иллюстратору, которые с успехом можно было бы опустить после завершения книги), но лишь для того, чтобы передать какое-то чувство. Предоставьте читателю, если у него есть воображение, создать свой собственный образ жены, любовницы, случайной пассии «прекрасной и доброй» (поэту не нужны другие слова). Если бы я взялся за описание внешности девушки (я не могу заставить себя в этот момент написать ее ненавистное имя), это не было бы отображение цвета ее волос или формы рта, мне нужно было бы выразить то наслаждение и ту боль, с которыми я вспоминаю ее, — я, писатель, наблюдатель, второстепенный персонаж, как вам угодно. Но если я не осмелился выразить эти чувства ей, то почему я должен стараться передать их вам, воображаемый читатель?

Как быстро те двое подкопались. Думаю, что не позднее, чем на четвертое утро, сойдя к завтраку, я обнаружил, что они передвинули свой стол к столу девушки и развлекают ее в отсутствие мужа. Они делали это превосходно; впервые я увидел ее раскрепощенной и счастливой — и она была счастлива, потому что говорила о Питере. Питер является агентом фирмы своего отца, где-то в Хэмпшире, у них там три тысячи акров. Да, он любит верховую езду, и она тоже. Все в движении — именно о такой жизни она и мечтает, когда вернется домой. Время от времени Стивен вставлял слова в духе старомодного вежливого интереса, чтобы поддержать ее рассказ. Оказалось, что он однажды декорировал какой-то зал по соседству с ними и знал фамилию одного семейства, знакомого Питеру — Уинстенли, кажется, — и это пробудило в ней громадное доверие.

— Это один из лучших друзей Питера, — сказала она, а эти двое сверкнули глазками друг на друга, как ящерицы язычками.

— Подходите, присоединяйтесь к нам, Вильям, — сказал Стивен, но только после того, как заметил, что я могу их слышать. — Вы знакомы с миссис Трэвис?

Как я мог отказаться сесть за их стол? Но присоединившись к ним, я становился как бы их союзником.

— Тот самый Вильям Гаррис? — спросила девушка. Это была фраза, которую я ненавидел, но даже и ее она преобразила своей аурой невинности. Ибо она обладала способностью делать все новым: Антиб стал открытием, а мы были первыми чужеземцами, которым предстояло это открытие. Когда она сказала: — Конечно, я боюсь, что не прочитала толком ни одной вашей книги, — я услышал набившее оскомину замечание будто впервые; оно даже показалось мне доказательством ее искренности — я едва не написал: ее девственной искренности. — Вы, должно быть, знаете очень много о людях, — сказала она, и снова я услышал в этом банальном замечании мольбу — мольбу о помощи — против кого, против этих двоих или мужа, который в этот момент появился на террасе? У него был такой же, как и у нее, нервозный вид, с такими же тенями под глазами, так что посторонний, как я и упоминал, мог бы принять их за брата и сестру. Он заколебался на мгновение, когда увидел всех нас вместе, и она позвала его: — Иди сюда и познакомься с этими чудесными людьми, дорогой.

Похоже, что ему это не очень понравилось, но он угрюмо сел и спросил, не остыл ли кофе.

— Я закажу еще, дорогой. Они знают Уинстенли, а это тот самый Вильям Гаррис.

Он равнодушно взглянул на меня. Я думаю, он вспоминал, не имею ли я отношение к костюмам из твида.

— Я слышал, что вы любите лошадей, — сказал Стивен, — может быть, вам и вашей жене захочется поехать с нами на ланч в Кань в субботу. Это завтра, не так ли? В Кане очень хороший ипподром...

— Я не знаю, — сказал он осторожно, глядя вопросительно на жену.

— Но, дорогой, конечно, мы должны поехать. Тебе это понравится.

Его лицо внезапно прояснилось. Я полагаю, его смущали светские приличия: можно ли во время медового месяца принимать подобные приглашения.

— Вы очень любезны, — сказал он, — мистер...

— Давайте сразу попроще. Я Стив, а это Тони.

— Меня зовут Питер, — сказал он мрачновато. — А это Пупи.

— Тони, ты повезешь Пупи в «спрайте», а мы с Питером поедем на автобусе (у меня создалось впечатление — думаю, и у Тони тоже, — что Стивен выиграл очко).

— Вы тоже поедете с нами, мистер Гаррис? — спросила девушка, называя меня по фамилии, словно хотела подчеркнуть разницу между ними и мною.

— Боюсь, не смогу. Мне нужно спешить с работой.

Я наблюдал в тот вечер с балкона их возвращение из Каня и, слыша, как они смеются вместе, я подумал: «Враг внутри крепости; теперь это только вопрос времени». Значительного времени, поскольку они действовали очень осторожно, эти двое. И речи быть не могло о быстром наскоке, который, я подозреваю, и был причиной синяка на Корсике.

У этих двоих вошло в обычай развлекать девушку во время ее одинокого завтрака до появления мужа. Я теперь никогда не садился за их стол, но обрывки разговора доносились до меня, и мне казалось, что она никогда уже не была такой веселой, как раньше. Даже чувство новизны ушло. Однажды я слышал, как она сказала: «Здесь совершенно нечего делать», — и меня поразило это весьма странное наблюдение, высказанное молодой женой во время медового месяца.