Элиза Ожешко - Одна сотая

Чистейшая фантазия! но я черезчур уже привык удовлетворять каждую свою фантазию и без малейшей тени колебания позвонил в ворота дома. Это была выходка из того сорта выходок, которыя мне нравились больше всего. Впрочем, в сравнении с другими, на которыя я отваживался каждую минуту, эта была такого невиннаго свойства, что о ней не стоило бы и упоминать.

Вы знаете любезность венцев и несравненное красноречие манеры… Я скоро очутился на лестнице и, несмотря на то, что она становилась все круче и темнее, мчался так шибко, как будто в конце ея меня ожидал рай Магомета. Что касается квартиры, в которую я хотел проникнуть, то ошибиться я не мог, — расположение узких каменных домов стараго центра Вены мне было хорошо известно. При помощи зажженной спички я увидал старинную, тяжелую, низенькую, единственную дверь и слегка постучал в нее.

— Herein! — тотчас же ответил мне голос изнутри.

Я вошел. Доктор, поверите ли вы, что я сделал это без малейшей тени колебания, конфузливости или робости, напротив — с чрезвычайно приятным и веселым чувством, как будто совершал что-то необыкновенное и любопытное. С моих невольно улыбающихся губ готовы уже были слететь слова, конечно, немецкия: «Милостивый государь иди милостивая государыня! я великий шалопай и больше ничего, но заинтересовался огнем, светящимся в вашей квартире, и пришел посмотреть, кто и как живет в ней. Я вас не задушу и не обокраду, хотя точно вор вхожу ночью к незнакомым людям; я только удовлетворил свое любопытство, затем желаю вам доброй ночи и мирно ухожу отсюда!»

Вот что хотел сказать я, но не сказал и, переступив порог, точно Лотова жена, от изумления превратился в соляной столб. Я увидел знакомое лицо человека, которого видал в своем детстве и котораго узнал потому, что таких, как он на свете немного.

Немецкое herein, которое я услыхал сквозь дверь, отскакивало от этого лица, как резиновый мячик от пода, потому что это лицо было насквозь наше — польское: открытое, добродушное со следами врожденной, хотя давно минувшей, веселости, с высоким, морщинистым лбом, с глубоко сидящими голубыми глазами, с выдающимися губами, над которыми торчали короткие, жесткие русые усы с сединою. Одним словом, лицо веселаго человека, который перенес много страданий, почтеннаго землепашца, возмужавшего в воинском ремесле. Теперь он занимался совсем другим ремеслом: худой, плечистый, во фланелевой блузе, он сидел на низенькой табуретке и пришивал дратвой подошву к старому сапогу.

Первою мыслью, какая промелькнула в моей голове, было: почему он теперь обратился в сапожника; а потом, я сам не знаю — как и почему, но встретившись с его взором, тихо проговорил: «извините»! Это я извиняюсь, я прошу извинения… не у дамы, которой наступил на шлейф или которой недостаточно поспешно подал упавший платок. Но этот человек когда-то принадлежал к обществу, и хотя был небогатым дворянином со столькими-то десятками «душ», как тогда говорили, его принимали всюду, ради уважения, которым он пользовался и ради родства, которое связывало его с нашею сферой. Он бывал даже у моего отца. Какого же чорта он делает с этим старым сапогом? Нет ничего удивительнаго, что он не запирает двери на ключ и всякому, стучащемуся к нему ночью, тотчас же кричит: herein!

Комната словно пустыня: пустая и холодная. Нищета так и просвечивает отовсюду. Небольшое количество хромоногой мебели, отвратительная куча старой обуви и лампа, ярко горящая на столе и освещающая раскрытую книгу, грязную чернильницу и испещренный мелким почерком лист писчей бумаги. Услышав мое «извините», старик, — нет, я нехорошо сказал, он не был еще стариком, но казалось, что целый век пережитых скорбей прирос к его лицу, — выпуская из рук сапог и дратву, слегка приподнялся с табуретки и тихим голосом сказал:

— Мне очень приятно… соотечественника…

Меня как будто кто-то изо всей мочи ударил в спину, — так быстро и низко я поклонился, — а он, удивленный и встревоженный этим ночным посещением, спросил:

— Что вас могло привести сюда в такое позднее время?

О, все святые! придите ко мне на помощь! Весело ли подшутить над этим человеком, как а намеревался подшутить над каждым, кого бы я ни нашел здесь, легко ли выпутаться? — но я почувствовал необычайное отвращение и к тому, и другому способу, — отвращение странное, потому что я только и делал, что подшучивал над кем-нибудь или лгал с утра до вечера, без чего, между прочим, не может обойтись ни один человек моей профессии. И я сказал правду. С веселою развязностью, положим, немного искуственною, я разсказал ему все, как было. Он сесть меня не пригласил, а сам все сидел на своей табуретке и, с головой, поднятой на меня, все всматривался в меня и слушал, а когда я кончил говорить, снисходительно покачал головою и таким же тихим голосом проговорил:

— Молодость… легкомыслие… Дурного вы ничего не сделали… только это невежливо, — и он снова мягко спросил у меня:

— С кем я имею честь?…

Я сказал ему мою фамилию. Как подброшенный пружиной, он встал с табурета и во всю вышину выпрямился своим худым, плечистым станом. Его густыя брови сошлись над глазами, которые блеснули из глубоких впадин. Он несколько раз двинул усами и не прежним уже, тихим и мягким голосом, но отрывистым и еле сдерживаемым, начал:

— Знаю, знаю! слышал! да и кто не слыхал? Так это вы так показно и шумно живете здесь и так разбрасываете по мостовой деньги, что по вашей милости надо всеми нами смеется последняя немецкая ворона? прекрасно! Я рад, очень рад, что познакомился с таким славным мужем, осеняющим нас такою честью! Еще немного лет такой жизни, и вы заслужите себе памятник!

Пускай мне каждую ночь снится Вельзевул, если я при речи старика не разинул рот, как самый последний дурак. Я не знал, что собственно делается со мной, — настолько ново было то, что делалось. И смех меня разбирал, и гнев, и другое какое-то чувство, природы котораго я пока еще распознать не мог, но которое начинало мне причинять огромную неприятность. А он подошел но мне, уставился на меня своими глазами так упорно и проницательно, что я опустил свои глаза, и, дотрагиваясь до моего плеча своею рукою, огрубевшею и отвердевшею от кожи и шила спросил:

— Вы давно не были там?

Как ученик отвечает на вопрос сердитаго учителя так и я тихо ответил:

— Я не был там уже три года.

— Вот как! — проговорил он и покачал головою. — Вы можете быть там и сидите здесь… Боже мой! А я не могу…

Он сжал себе голову руками и начал раскачиваться то в ту, то в другую сторону и все повторял: «Не могу, не могу, не могу!»…

Я видел, как из-под его темных ладоней медленно потекли по щекам две крупный капли. Но вдруг он одним большим шагом подошел в столу, сел на табуретку, подо двинул мне другую и, взяв в руки исписанный листок бумаги, отрывисто сказал мне:

— Садитесь и слушайте!

Письмо, которое он прочел мне, писала его невестка, вернее — вдова его сына и мать троих его внуков. Особеннаго в нем ничего не заключалось. Так как они утратили все имущество, то находились в большой нужде. Она давала в городе уроки языков и музыки, — этим все и жили; но когда один из мальчиков тяжело захворал, и мать должна была долго ухаживать за ним, появилась крайняя нужда. Вследствие этой нужды другой мальчик должен был перестать посещать школу, а старшая девочка прямо ходила побираться, но не умела угождать милосердным людям. Все это кончалось коротким восклицанием: «Спаси!» Прочитав письмо, старик вскочил с табурета и показывая рукою на разбросанную повсюду обувь, воскликнул:

— Я… спасать их! Починщик старой обуви! Все, что было можно делать, я делал: пилил дрова, бил камень, носил тяжести, издыхал с голоду… Я измучился… я теперь только это и могу делать… На это немного нужно… Я каждый день ем хлеб, а иногда и мясо. Но спасать других! С ума сошла баба! Несколько лет тому назад, — дело иное. Эх, золотыя мои поля, зеленая дубрава, пятьдесят молочных коровок! Воспоминания, милостивый государь, старыя басни!

Тут он опомнился, пришел в себя и, снова устремив на меня заплаканные глаза, продолжал уже спокойно:

— Но дело не в том. Верьте мне, что я не на это хотел обратить ваше внимание, то-есть не на себя и на своих… а…

Он снова разгорался и, вспыхнув, ударял ладонью по письму.

— Но там тысячи таких, десятки тысяч, а вы…

Голос застрял в его горле.

— Вы… вы… — повторял он и наконец закончил — вы сидите здесь и награждаете немецких прихлебателей и балетчиц… Сеете повсюду силу, разум, — да разве у вас у самих-то и сердца человеческаго нет? Бездельники!

Доктор, как вы думаете, дал я этому человеку пощечину и вызвал его на дуэль? В течение десяти лет у меня было четыре дуэли, и я показал свету, что я не трус. Может быть, я и теперь сделал бы то же, если бы мне это пришло в голову. Но мне в голову это не пришло. Я схватил исписанный листок, запечатлел в памяти название городка, откуда было послано письмо, и, не говоря ни слова, начал отступать задом к дверям, как это делают верные, когда удаляются от папы.