Герберт Бейтс - Пунцовой розы лепесток уснул

– Миссис Корбет, я наблюдал только что поразительную вещь. Когда стоял на лестнице и у нас шел разговор о розе. Вы смотрели на меня снизу, и впечатление было такое, будто на вашем лице не стало глаз, до того они у вас темные. Темнее глаз я не встречал. Вам кто-нибудь говорил об этом?

Никто, сколько она помнила, ей такого не говорил.

В субботу утром она привезла ему бычий хвост и почки.

– Почки изображу под sause madere [2], – сказал он. – Еще и подожгу его, пожалуй.

Он лепил на кухонном столе ржаные хлебцы, посыпая их сверху маком; оторвавшись от них, он увидел, что она держит в руках пакет из грубой бумаги.

– Это просто роза с моей шляпы, – сказала она. – Я думала, может, вам пригодится для пробы…

– Бесценная миссис Корбет. Да вы прелесть.

Никто, сколько она помнила, никогда не называл ее «прелесть». Никогда, на ее памяти, не была она ни для кого и «бесценной».

Через несколько минут она стояла на балконе за окном его спальни, прижимая темно-красную розу со своей шляпы к свежей розовой стене. Он стоял внизу, в бурьяне, вскормленном золой, и оживленно, восторженно жестикулировал.

– Восхитительно, дорогая моя. Божественно. Это надо видеть. Вы должны обязательно спуститься посмотреть.

Она пошла вниз, оставив розу на балконе. Через несколько секунд он стоял на ее месте, а она внизу, в саду, глядела, какое впечатление производит ее темно-красная роза на фоне стены.

– Ну, как вам? – крикнул он.

– Прямо совсем настоящая, – сказала она. – Как будто ожила.

– То-то! А представляете себе это зрелище следующим летом? Когда действительно все будет настоящее. Когда их тут расцветет много-много, десятки!

Картинным жестом он бросил ей розу с балкона. Безотчетно она вскинула руки, пытаясь ее поймать. Но роза упала в дремучие заросли осота.

Он необидно, как и прежде, рассмеялся.

– Я так вам благодарен, бесценная миссис Корбет, – крикнул он. – Сказать не могу, как благодарен. Вы так внимательны. У вас такой прекрасный вкус.

Опустив глаза, не зная, что сказать, она достала розу из гущи осота.

Весь ласковый август, полный мягкого света, который, казалось, отражался от пересохших меловых делянок овса, пшеницы, ячменя прямо под горой, запущенный дом постепенно хорошел, выделяясь сначала среди буков сплошным розовым пятном. К сентябрю Лафарж взялся за балконы, покрасив их в нежно-серый, как крыло морской чайки, цвет. Скоро окрасились в серое и козырьки, повиснув над окнами подобно половинкам морских раковин. Стали серыми также двери и окна, придав дому под массивными сводами буковых ветвей изящество и легкость.

День ото дня наблюдала она это преображенье, доставляя Лафаржу то почки, то рубец, то печень, «сладкое мясо», телячьи ножки, телячьи головы и сердце, которое, как он утверждал, не отличить по вкусу от гусиной кожи.

– Потрохам, – любил он повторять ей, – совершенно не отдают должного. Люди слишком высокомерны в подходе к потрохам. Вечная задняя нога или лопатка – это проклятье какое-то. Что может быть вкуснее «сладкого мяса»? Или телячьей головы? Или хотя бы требухи? У немцев, миссис Корбет, есть способ готовить требуху – это такое получается, что я не знаю… манну, можно подумать, ешь небесную, тает во рту. Вы, душенька миссис Корбет, мне как-нибудь на днях непременно привезите требухи.

– Я раздобыл-таки и розу, – возбужденно сообщил он ей однажды. – Выписал по каталогу. Называется, «Chateau Clos de Vougeot» [3] и точь-в-точь похожа на розу с вашей шляпы. Глубокого темно-красного цвета, как бургундское.

Все это время, когда, как бывает поздним летом, установилась тихая, ясная погода, ей не было надобности надевать накидку. Правда, у нее и в мыслях не было ее выбрасывать. Ее только смущала мысль об обтрепанном коричневом платье, и она вскоре сменила его на другое, темно-синее, которое много лет надевала по воскресеньям.

К октябрю, когда весь дом снаружи преобразился, у нее появилось ощущение, что и она некоторым образом причастна к этому. У нее на глазах завесы плюща с тысячей птичьих гнезд уступили место чистой розовой штукатурке. Козырьки из ржавых жестяных лоханок зеленого цвета превратились в изящные половинки морских раковин, а балкончики из облезлых курятников – в нежно-серые клетки для райских птиц. Как не умела она выразить чувства, которые испытывала к полям, буковым рощам, желтым разливам зверобоя по меловым прогалинам и смене времен года, так не умела и тут. Говорила только: «Да, мистер Лафарж, по-моему, красиво. Очень хорошо, мистер Лафарж. Дом прямо ожил».

– И в основном, благодаря вам, душенька, – говорил он на это. – Вы мне дарили вдохновенье. Снабжали меня дивными яствами. Вы помогали. Высказывали суждения. Розу привозили для стены. У вас такой прекрасный врожденный вкус, миссис Корбет, дорогая.

Изредка он снова заводил речь о ее глазах, какие они темные, как прямо и неподвижно глядят на того, кто с нею говорит.

– Замечательные у вас глаза, миссис Корбет. Взгляд – просто необыкновенный.

К ноябрю погода испортилась. Дни шли на убыль, сеялся дождь, и нескончаемым золотисто-медным дождем осыпалась с буков листва. В доме вывели наружу освещение, спрятав лампочки под балконами и козырьками.

Ей довелось наблюдать его эффект первый раз лишь в середине ноября, когда Лафарж встретил ее однажды в ранних сумерках порывом неистового возбуждения.

– Миссис Корбет, дорогая, меня осенила невероятная мысль. В следующую субботу я устраиваю новоселье. Съедутся мои друзья, так что нам еще с вами предстоит потолковать о сердцах, печенках и всякой прочей вкусной всячине. Но не о том, собственно, речь. Вы только выйдите наружу, милая миссис Корбет, выйдите на минутку.

В саду, под темными, облетающими деревьями, он включил свет.

– Вот, душенька!

Вспыхнуло электричество, и в тот же миг розовые стены и серые, как перышки, козырьки, двери, окна, балкончики невиданно и чудесно преобразились. У нее занялось дыхание.

В первые мгновенья дом как будто парил в ранних сумерках на фоне полунагих деревьев, и своим особенным, приподнято-сочным голосом он сказал:

– Но это, милая, еще не все, далеко не все. Вы понимаете, прибыла роза. Ее доставили сегодня утром. Тогда-то и блеснула у меня эта счастливая идея – эта, образно говоря, чудесная догадка на Дарьенской вершине [4]. Вы не улавливаете?

Она не улавливала.

– Я посажу ее, – сказал он, – в присутствии гостей.

– А-а. Да, это хорошо.

– Но и это, милая, не все. То ли еще будет. Момент трепетной истины еще впереди. Неужели вы не догадываетесь?

Она и теперь не догадывалась.

– Я хочу, чтобы вы привезли с собой на вечер вашу розу, – сказал он. – Мы прикрепим ее к кусту. И тогда, при электрическом свете, на фоне розовых стен…

У нее опять занялось дыхание, на этот раз от испуга.

– Я? – сказала она. – К вам на вечер?

– Ну конечно, душенька. Конечно.

– Мистер Лафарж, как я могу приехать к вам на вечер…

– Если вы не приедете, голубушка, вы меня навсегда обидите, смертельно, непоправимо и бесповоротно.

Она почувствовала, что дрожит.

– Но это невозможно, мистер Лафарж. У вас будут друзья…

– Бесценная миссис Корбет. Вы тоже мой друг. Это не подлежит обсуждению. Вы непременно приедете. Вы привезете розу. Мы прикрепим ее к кусту, и это будет божественно. Соберутся все друзья. Вам должны очень понравиться мои друзья.

Она не стала противиться – не стала даже отвечать. Смотрела темными смиренными глазами на розовые стены дома в ярком электрическом свете с таким ощущением, словно это ее поместили перед операцией под дуговой свет – обнаженной, недвижимой и совершенно беспомощной.

В субботу вечером, когда она, в накидке и с розой в бумажном пакете, ехала к его дому, шел дождь. Но к тому времени, как дорога пошла в гору, «дворники» стали ей не нужны, а вскоре на небо высыпали звезды.

Возле дома было такое скопление машин, что она некоторое время стояла снаружи, не решаясь войти. От замешательства и страха она забыла, что накидка все еще на ней. Лишь в последний момент спохватилась, сняла ее, свернула и сунула в фургон.

На кухне ей невольно пришло в голову, что дом сейчас напоминает клетку, в которую набилась орава лопочущих, галдящих обезьян. В растерянности она остановилась, обводя взглядом подносы, уставленные рюмками, ряды бутылок, бесконечные тарелки с красиво убранными кусочками краба, креветками, маслинами, орешками, ломтиками колбасы.

Покуда она так стояла, вошла женщина, с металлическим голосом, длинным желтым мундштуком и большим вырезом, из которого, словно две дыни, выступали белые твердые груди, и, перед тем как унести поднос с рюмками, взяла одну и быстро осушила ее.

– Просачивайтесь в комнаты, милая. Гость циркулирует сплошным потоком, чтоб его. Остается только плыть по течению.

С опаской миссис Корбет стала у двери в гостиную, держа бумажный пакет с розой и глядя, как лопочут, жуют и потягивают вино лица, проплывающие перед ней в дымном воздухе.