Петру Думитриу - Буревестник

Он то и дело поднимал голову, оглядывая небо и море. Вода теперь блестела металлическим, серебристым блеском. Дневной свет не проникал в ее глубины. Освещение было тусклое и зловещее — как во время солнечного затмения. Тучи, громоздившиеся над северной частью горизонта, еще более выросли и достигли теперь чуть ли не середины небосвода; это были уже целые горы из пепельно-белых облаков, с круглыми вершинами и зияющими пропастями, над которыми висели фантастические замки, неведомые звери, гигантские серебристые тополя. А ниже, ближе к воде, еще гуще курилась дымка. Адам во все глаза смотрел на этих грозных воздушных чудовищ, на головокружительную высоту облачных громад.

— Дядя Филофтей, — сказал он голосом, в котором звучала тревога, — на этот раз, пожалуй, будет похуже, чем весной.

— Как богу будет угодно, — кратко ответил старшина. — Кончили, что ли?

Он снова встал. Море было так спокойно, что лодку почти не качало. Филофтей почувствовал еле ощутимый ветерок, который, однако, дул не с той стороны, где были тучи, а с юга. Он послюнявил палец и поднял руку, чтобы убедиться, действительно ли ветерок дует оттуда. Удостоверившись, что ото именно так, Филофтей еще более нахмурился.

— Кончили, что ли? — повторил он, обращаясь к парням.

— Кончили, — ответил Адам.

Трофим, все еще стоя на коленях, вязал узел.

— А у тебя как?

— Вот узел завяжу и готово, — глухо откликнулся рыбак.

Филофтей окинул быстрым взглядом мостки, положенные на дно лодки, мачту, гафель и удовлетворенно мотнул головой: дерева хватит. Взяв топор, он разрубил мачту на четыре части, а гафель, который был короче, — на три. Гребцы, опустив руки, ждали, что будет дальше.

— Подайте мне все это сюда, — сказал Филофтей.

Они собрали и подали ему все, что было деревянного в лодке: весь разрубленный рангоут, мостки лодки, обрубки мачты, гафеля, доски. Филофтей взял якорный канат, раза три обмотал им все это, связал надежным морским узлом и, перекрестившись, бросил якорь в море. Трофим тоже осенил себя крестным знамением; Адам наспех обмахнулся и стал смотреть на погружавшийся якорь и расходившиеся по воде от того места, куда он упал, круги. Светлый пеньковый трос, похожий на белую змею, уходил все дальше в глубину. Филофтей травил якорный канат сажень за саженью: двадцать, сорок, шестьдесят, семьдесят… Потом бросил за борт перевязанные тем же канатом куски рангоута и досок и потравил еще несколько саженей каната: две, три, десять, двадцать…

Конец он крепко привязал к кольцу на носу лодки.

Она была теперь совершенно пуста. Все деревянное, что было в ней и на ней, мирно плавало в нескольких шагах. Вода здесь была пепельно-серая, а дальше — какая-то мертвенно белая, со свинцовым отливом. Рыбаки уселись каждый на свою банку. Филофтей глубоко, устало вздохнул.

— Ну, ребята, — сказал он, — теперь закусывайте…

— Я не голоден, — ответил Адам.

— Напейтесь, — сказал Филофтей.

Гребцы молчали. Трофим потянул воду из бочонка через старую резиновую кишку. Адаму тоже хотелось пить, но ему было трудно глотать и он вернулся на свое место. Трофим достал хлеб и кусок сухой колбасы и принялся медленно и сосредоточенно жевать. Филофтей что-то нашептывал, двигая бородой. Адам смотрел на него и ждал. Наконец Филофтей кончил шептать и перекрестился.

— Дядя Филофтей, — сказал парень со смехом, — если останемся живы, я попрошу, чтобы тебя сделали митрополитом.

Никто не ответил. Филофтей молчал, закрыв глаза, упершись бородой в грудь и крепко сжав руки. Трофим жевал, усердно работая челюстями.

Вокруг них легла голубоватая тень. Головокружительно высокая гора облаков еще более выросла и находилась теперь почти над ними. Трофим поглядел на нее, задрав голову, потом с трудом глотнул воздух, посмотрел на оставшийся у него в руке кусок хлеба и, подумав, спрятал его за пазуху.

Адам внимательно следил за плававшей в нескольких саженях от них связкой обрубков. Канат натянулся и она была уже не так близко, как раньше. «Ну и быстро же тебя относит, — подумал парень. — Тоже, видно, на юг торопишься, от бури спасаешься, да не спасешься — настигнет и тебя… Мы вот не бежим. Стоим себе на якоре и ждем… Другого-то нам и делать нечего; весной тоже так было; Филофтей у нас рыбак опытный. Знает что и как… Хороший он человек, смелый… Ну и злой же я бываю, когда в сердцах… Да и он хорош — ведь видит же, что не продохнуть, как в пекле мучаемся. Лучше бы уж побил и дело с концом… Крепко он, раб божий, на меня обиделся… ничем его теперь не задобришь… Что ж! Его дело! Я, может, виноват, но и он неправ, вот и все…»

Всего этого, однако, было мало: Адаму непременно захотелось поговорить с Филофтеем: «Не сейчас, конечно, а потом, позднее…»

В ту самую минуту, когда Адам решил, что ему нужно будет сегодня же поговорить и помириться с Филофтеем, — «только не сейчас, а позднее», — в море поднялся ветер.

Давящая духота мгновенно сменилась приятной прохладой. Воздух стал чистым, легким, свежим, но ненадолго: на рыбаков надвигалась буря.

У самого основания громоздившейся над ними облачной горы, тень которой уже покрывала все видимое водное пространство, разверзлась сине-лиловая пропасть. Особенно темной была ее середина, — на севере, — которая ширилась и, казалось, быстро приближалась. Но вот тьма уже охватила весь горизонт и, покрыв дальние полосы моря, сплошной синей стеной пошла на лодку. Вода у подножия этой стены бурлила и переливалась, как ртуть, но блеск ее постепенно исчезал, поглощаемый наступавшей тьмой, в которой ослепительно сверкали короткие молнии. Буря надвигалась среди глухого гула, который переходил в ужасающий, непрерывно возраставший грохот. Ей предшествовали яростные порывы ветра, в один миг покрывавшие рябью гладкую поверхность моря, словно кто-то пригоршнями кидал песок на гигантское зеркало. Тревожный свист невидимого вихря, грозные раскаты грома, сопровождавшие нестерпимо яркие вспышки молнии, слышались все явственнее, все ближе — рыбакам казалось, что небо и море наполнилось какой-то страшной, злой, непонятной и непобедимой силой.

Филофтей свернул серый заплатанный парус, который служил им при попутном ветре и покрыл им всю кормовую часть лодки. У воды появился белый, металлический отблеск — как ночью. Рыбаки переглянулись и увидели, что лица у них стали светло-лиловыми, взгляд неподвижным. Филофтей, стоя на корме, еще раз проверил узел, которым был закреплен якорный канат. Буря теперь почти настигла их, молния освещала все море, от грома, казалось, сотрясались мозги. Вода вокруг лодки почернела, в лицо им ударил холодный, резкий ветер, все спуталось и смешалось в сером хаосе и со страшным оглушительным шумом, от которого рыбакам показалось, что им на голову валится небесный свод, их захватил шторм. Лодка рванулась, натянув якорный канат; обрубки мачты и доски, которые были к нему прикреплены, выскочили из воды и окатили их брызгами. Филофтей упал навзничь. Адам крепко обхватил его, потом все трое сбились в кучу под парусом, руками защищая головы. Из тучи посыпался град и забарабанил по дну лодки и по натянутой парусине. Лодку так яростно бросало из стороны в сторону, что Адам боялся прикусить себе язык. Он изо всей силы сжал челюсти и, прикрыв голову, локтями защищал ее от ударов. Ему стало холодно. Льдинки скапливались на дне лодки, и Филофтей, с промокшей спиной, выбрасывал их через борт черпаком. Вода ручьем текла у него с затылка и по бороде. Когда град кончился, пошел крупный, холодный дождь. В лодке было два черпака — точь в точь деревянные туфли, только с ручкой. Один был у Филофтея, другим работал Адам, выплескивая за борт быстро накоплявшуюся воду. Ослепленный молниями, оглушенный непрекращавшимся громом, промокший до костей, он прокричал на ухо Филофтею:

— Такие штормы проходят быстро! После дождя море успокоится!

Филофтей посмотрел через борт. Лодка то взлетала так высоко, что ничего не было видно, кроме серого неба и серого дождя, то проваливалась под гребень темно-лиловой волны. Вся поверхность моря покрылась теперь белыми барашками. Дождь внезапно прекратился. Филофтей увидел удалявшуюся при вспышках молнии и громовых раскатах стену туч. После нее остались темные облака, напоминавшие дым паровой машины от угасшей топки, так низко скользившие над водой, что, казалось, до них можно было достать рукой, дикий рев вихря и черные, с белыми гребнями волны. Филофтей утер мокрое лицо и с тревогой посмотрел на якорный канат, дергавшийся и извивавшийся, как змея, которую держат за хвост: он то с шумом погружался в воду, поднимая пену, то, как струна, натягивался в воздухе, отряхивая крупные капли.

— Этот шторм не такой… — прокричал Филофтей, обняв Адама за шею, так как иначе тот не расслышал бы его из-за ветра.

Адам, ничего не понимая, вытаращил глаза. Филофтей сунул ему бороду в самое ухо: