Элиза Ожешко - Над Неманом

Марта и Юстина остановились на краю дороги, под тенью ивы, осыпавшей их дождем своих цветов, похожих на зеленых червячков. Марта кивнула головой в сторону едущей телеги и несвойственным ей мягким голосом крикнула:

— Добрый вечер, пан Богатырович, добрый вечер!

Возница быстро снял шляпу.

— Добрый вечер! — ответил он.

— Добрый вечер! — хором крикнули женщины.

— Откуда это у вас столько красавиц? — снова спросила старая дева.

— По дороге как земляники набрал! — слегка придерживая лошадей, ответил Богатырович.

Одна из девушек, очевидно посмелее, перекинулась через решетку и, сверкнув белыми зубами, затрещала:

— Мы, пани, шли пешком… он нас нагнал, вот мы и приказали ему посадить себя…

— Ого, «и приказали»! — шутливо заметила Марта.

— А что же? — подтвердила девушка. — Разве я приказать ему не могу? Я ведь ему двоюродною сестрой прихожусь!

В это время телега поравнялась с женщинами, стоявшими под ивой, и взгляд Богатыровича упал на Юстину. Его голубые глаза блеснули каким-то особенным светом. Но он тотчас же снова надел шапку, повернулся к дороге и ударил по лошадям.

Телега покатилась быстрее. Юстина, с улыбкою на губах, сильным движением руки, которое могло бы показаться придирчивому человеку несколько вульгарным, бросила в телегу свою охапку цветов. Послышался смех, девушки начали подбирать цветы и закричали:

— Спасибо, паненка, спасибо!

Но возница не обернулся назад и не поинтересовался узнать причину этого веселья. Он о чем-то задумался и даже опустил до тех пор высоко поднятую голову.

Наши спутницы тоже двинулись в путь.

— Этот Янек Богатырович вырос красивым и добрым парнем, — заговорила Марта. — Я его знала в детстве… когда всех их знала… хорошо и коротко.

Она задумалась и говорила теперь тише, чем прежде.

— Было, видишь ли, короткое время, когда эти Богатыровичи бывали у нас и за стол вместе с нами садились; отец Янка — Юрий и дядя его Анзельм Богатырович, тот, что теперь хворает и сделался каким-то ипохондриком… А когда-то… что это за человек был: умный, отважный, патриот, словно герой из романа!.. Наш дом так сдружился с этою шляхетскою околицей, что сижу я, бывало, за фортепиано и подбираю аккорды, а Анзельм станет за моим стулом и поет: «Прощай, красавица, меня зовет отчизна!» А потом я ему пела: «Шумела дуброва, витязи выезжали…» И какой шум был, движение… и я жила, и все… А теперь все иначе… иначе… вечная тоска…

Она говорила все медленнее, покачивая головой и устремив живые глаза куда-то в пространство. Вдруг с телеги, которая удалилась уже на несколько десятков шагов, послышался чистый и сильный мужской голос. Из широкой груди лились слова старинной песни:

Юстина, с широко открытыми глазами, прислушивалась, улыбаясь. А грустный мотив песни широко разливался по широкому полю:

— Честное слово! — неожиданно и самым густым басом воскликнула Марта, — когда-то и мы с Анзельмом певали эту песню!

Высокий человек на телеге, уже значительно удалившийся от двух женщин, продолжал:

— Уф! — взволновалась Марта. — В песне стоит «будешь госпожою». Старые песни на свой лад переделывает, дурень!

Юстина не слыхала этого замечания. Глаза ее блеснули.

— Чудный голос! — шепнула она.

— Недурной, — ответила Марта. — В их среде попадаются отличные голоса и хорошие певцы… И Анзельм тоже когда-то пел…

Издалека, уже совсем издалека, приплыла еще одна строфа песни:

Старая дева вдруг остановилась посреди дороги, похожая на высокий столб в соломенной шляпке, стоящий на двух подпорках. В ее волнующейся груди кипели какие-то чувства, может быть, воспоминания о прошлом.

— А ты знаешь конец этой песни? — закричала она. — Конечно, не знаешь! Теперь ее уже никто… кроме них… не поет…

Она раскинула руки и густым, хриплым голосом продекламировала:

— Вот какой конец! — повторила она и зашагала еще более крупными шагами.

Телега, наполненная женщинами, въехала в селение, растянувшееся вдоль края высокой горы, у самого подножия которой протекал Неман, отражавший в своих волнах и лазурь неба, и темный бор.

В корчинской усадьбе на широкой лужайке двора росли высокие и толстые яворы, окруженные густым бордюром бузины, акации, сирени, жасмина и роз. Вокруг старой, но дорогой решетки густою стеной зелени стояли тополи, каштаны и липы, заслоняя деревянные хозяйственные постройки. У пересечения двух дорог, окаймлявших лужайку, стоял низкий деревянный небеленый дом, почти весь заросший плющом, с большою террасой и длинным рядом окон готического стиля. На террасе, между кадками с олеандрами, стояли железные диванчики, стулья и столики. За постройками виднелись верхушки деревьев старого сада, а дальше — противоположный золотистый берег Немана. С некоторых пунктов двора можно было увидать и всю широкую реку, которая в этом месте круто заворачивала за темный бор.

То была не магнатская усадьба, а один из тех старых шляхетских дворов, где когда-то жило полное довольство и кипела широкая, веселая жизнь. Для того чтоб узнать, как шли дела здесь теперь, нужно было присмотреться поближе, и тогда бросалось в глаза явное старание удержать все по возможности в порядке и целости. Чья-то деятельная и заботливая рука неустанно занималась подчисткой, подпоркой, поддержкой окружающего. Решетки разрушались больше всего, но они, хотя и в заплатах, все-таки стояли и охраняли двор и сад. Старый дом был низок и, очевидно, с каждым годом все больше врастал в землю, но со своею гонтовою крышей и сверкающими стеклами окон вовсе не походил на руину. Редких, дорогих цветов здесь не было видно, зато нигде не росло лопухов, крапивы и бурьяна, а старые деревья казались сильными и здоровыми. Пространство, занимаемое усадьбой, обилие зелени, даже преклонный возраст низкого дома и наивная странность его готических окон сами собой наводили мысли зрителя на поэтические воспоминания. Невольно вспоминалось здесь о тех, кто посадил эти огромные деревья и жил в этом столетнем доме, о той реке времени, которая протекала над этим местом то тихая, то шумная, но неумолимо уносящая с собой людские радости, горести и грехи.

Внутренность дома носила также следы прежнего достатка, тщательно оберегаемого от разрушения. В огромных низких, но светлых сенях висели на стенах рога лосей и оленей, засохшие венки хлебных колосьев, переплетенные гирляндами красных ягод рябины; узкая лестница, лишившаяся от времени своей окраски, вела в верхнюю часть дома. Из сеней одна дверь отворялась в столовую, а другая — в большую, о четырех окнах, гостиную.

Обе эти комнаты были заставлены мебелью, очевидно не новою, но ценною; теперь на ней виднелись следы неопытной руки деревенского столяра, а старинная дорогая материя уступила место дешевой, позднейшего происхождения. Обои на стенах, когда-то тоже красивые и дорогие, теперь постаревшие и полинялые, кое-где еще блистали своими арабесками и цветами. До некоторой степени их закрывали прекрасные копии знаменитых картин и несколько фамильных портретов в тяжелых рамах с полинялою позолотой. В обеих комнатах был паркетный ярко навощенный пол, тяжелые двери с бронзовым массивным прибором; в углу гостиной стояло фортепиано, а у окон — радовали глаз красиво расположенные группы растений. Видно было, что в течение двадцати лет здесь ничего не прибавилось, и все, что разрушалось рукою времени, кем-то поправлялось и приводилось в порядок. В комнате, рядом с большой гостиной, в настоящую минуту находилось четыре человека. Комната эта носила на себе все признаки будуара женщины, и женщины со вкусом. Все здесь было мягко, разукрашено и, в противоположность другим частям дома, еще довольно ново. Обои; с букетами полевых цветов на бледном фоне, носили несколько сентиментальный характер; туалет, покрытый белою кисеей, сверкал своими хрустальными и фарфоровыми безделушками; на этажерках лежали книги и стояли корзинки с различными принадлежностями дамских работ. Пунцовая материя, которою была обита мебель, на первый взгляд казалась роскошной.