Джонатан Коу - Прикосновение к любви

— Закуривает? Моя жена не курит.

— Курит. Гаванские сигары. Вы этого не знали? Ну, хорошо, близится середина утра. Что она делает потом?

— Ну, я всегда считал, что она пьет кофе с печеньем… может быть, составляет список покупок, смотрит телевизор.

— Боюсь, вы ошибаетесь. Она звонит своему биржевому маклеру.

— Своему биржевому маклеру?

— Да. Она владеет акциями в пяти крупных компаниях легкой промышленности. Она много продает и покупает. Она вам не говорила?

— Нет.

— Как странно. Но о том, как она проводит обеденное время, вы, конечно, знаете?

— Ну, она сидит на диете. Обычно она смотрит новости и ест легкий салат с фруктовым соком. Разве нет?

— На самом деле она посещает местные пивные. Вчера она посетила «Бык и ворота», заказала бифштекс, пирог с почками, жареный картофель и две пинты горького йоркширского пива. Накануне она наведалась в бар на Дейл-стрит, заказала двойную порцию мяса в остром соусе и несколько порций виски. Иногда она ходит в пабы одна, иногда с приятелями.

— Но когда же она готовит ужин? Ведь требуется так много времени, чтобы приготовить чудесный ужин, которым она меня угощает.

— Ваши ужины — сплошные полуфабрикаты. Она заходит в магазин, когда возвращается из зала игральных автоматов.

— Игральных автоматов?

— Она любит поиграть. Три дня из последних четырех она сидела за «фруктовой машиной». У нее получается совсем неплохо — как правило, уходит она с большей суммой, чем приходит. — Мистер Вернон Хампидж остановился и поднял взгляд на Гарри. — Вас это тревожит, мистер Итвел?

Гарри уже надел пальто и теперь стоял у окна.

— Что потом? — спросил он. — Гостиница? Мистер Хампидж кивнул.

— В котором часу?

— В четыре.

Гарри направился к двери.

— Я не хочу больше ничего слышать, — сказал он, но тут же, словно спохватившись, спросил: — Всегда с одним и тем же?

Хампидж снова кивнул. И когда его клиент уже уходил, он ласково окликнул:

— Гарольд. — Гарри обернулся. — Вы знаете, никто не имеет права контролировать другого человека.

— Он был прав.

— Наверное, прав.

Гарри вымучил улыбку и вытер глаза. Старина друг, внимательно слушавший его, немного подумал, прежде чем сказать:

— Ты не против, если я сделаю несколько очень личных замечаний?

— Нет, совсем нет.

— Видишь ли, Гарри, откровенно говоря, мне кажется, что ты совсем не любишь свою жену. Я думаю, ты любишь то, чем она казалась… точнее, то, чем ты заставил ее казаться.

— Что ты такое говоришь?

— Я говорю, что тебя расстроило вовсе не то, что твоя жена тебе неверна. Весь твой взгляд на мир — он разбился вдребезги. И как раз вовремя. Нельзя строить жизнь на таких предположениях. Нельзя предполагать, будто люди станут вести себя именно так, как ты хочешь, чтобы они себя вели. Жизнь хаотична. Случайна. Неужели ты только что это заметил?

— И мы ничего не можем сделать, совсем ничего, чтобы доказать, что мы держим собственную жизнь под контролем?

Последовало короткое молчание.

— Каким путем ты пришел в гостиницу?

— Вдоль реки, — сказал Гарри, не выказав никакого удивления.

— И о чем ты думал, пока шел вдоль реки?

— Я смотрел на нее, — сказал Гарри, — и спрашивал себя, насколько глубока она в середине…

— Вот тебе и ответ, — сказал друг. — Это единственный способ. Если ты действительно хочешь доказать, что имеешь контроль над тем, что с тобой происходит, если ты действительно хочешь разорвать порочный круг, то вот как ты должен поступить. — Он рассмеялся и похлопал Гарри по спине. — Но ведь ты хочешь совсем не этого?

Гарри благодарно улыбнулся в ответ и покачал головой.

— На самом деле ты хочешь чашку хорошего чаю и чтобы кто-то попросил этих парней сыграть что-нибудь повеселее. Так почему бы мне не пойти и не сказать им?

— Хорошо, Ларри. Спасибо.

Гарри отправился в туалет, вымыл руки и лицо теплой водой и с минуту постоял, привалившись спиной к стене и глубоко дыша. Он думал, что заплачет, ему даже хотелось заплакать, но слезы его подвели. Вместо этого он ощутил облегчение, в котором, если бы он сумел его проанализировать, наверняка распознал бы признаки былой убийственной самоуверенности. Больше всего в это мгновение его утешала мысль о том, что Ларри заказывает для него еще одну чашку чаю, что он ждет его, придумывает новые слова утешения и ободрения. Гарри с радостью сознавал, что опять обосновался в мыслях другого человека.

Поэтому и хорошо, что он не видел, как к их столику подошла Анжела, прошептала «Лоренс, дорогой», провела рукой по волосам Ларри и поцеловала его в губы. К тому времени, когда Гарри вышел из туалета, они исчезли.

Эмма опустилась на диван и оглядела гостиную своего маленького домика. Дело было не в том, что она устала, и не в том, что ей хотелось сейчас оценить гостиную, но она, по своему обыкновению, оделась и приготовилась к выходу слишком загодя, и теперь надо было как-то убить время. Ей нравилась гостиная. Входная дверь открывалась прямо сюда, и гости, приходившие пообедать, всегда начинали с возгласа: «Какая чудесная комната!» А затем принимались разглядывать фотографии, сгруппированные по четыре на стенах: портреты в сепии прабабки и прадеда Эммы с семьями, сделанные примерно на рубеже века, — этим летом она привезла карточки из Эдинбурга. И вот теперь Эмма смотрела на предков и набиралась сил от их милостивого уныния, от твердой и непринужденной уверенности их взглядов. В грустном лице двоюродной прабабки, сидевшей неестественно прямо, она различила удивительное сходство с собой. На чердаке, куда они с отцом забрались однажды, чтобы выискать эти карточки в сырых картонных коробках, он поведал ей историю этой женщины: она вышла замуж молодой, овдовела молодой, и у нее никогда не было детей. В старости, на самом склоне лет, она отказывалась от лекарств и даже опубликовала ныне забытый учебник.

Эмме было приятно сидеть на диване и смотреть на семейные портреты, и вдруг она отчетливо поняла, что ей ни капельки не хочется идти на сегодняшнее свидание. Такое чувство возникло у нее не впервые. Эмма терзала себя страхами, что у нее никогда не будет настоящей светской жизни, но теперь, когда наконец появилась возможность с кем-то встречаться, на нее навалилась неуверенность. Она весь день не выходила из дома, и первая проблема заключалась в том, чтобы очистить машину от снега и завести. А потом ей надо заехать в винный магазин и купить какую-нибудь бутылку. А затем она будет дергаться из-за оставленной без присмотра машины — Хью живет не в самом безопасном районе. А во время ужина ей придется ограничивать себя по части спиртного, потому что надо ведь снова садиться за руль, чтобы вернуться домой. А все дороги, кроме главных, наверняка будут скользкими и опасными. И в довершение ко всему, действительно ли она хочет провести весь вечер с Хью, чье общество, как Эмма теперь понимала, она использовала в основном как противоядие обществу мужа?

Наверное, она без колебаний отменила бы встречу, если бы не страстное желание услышать что-нибудь новое о Робине. Если даже окажется, что оставшийся у Хью рассказ не очень интересен, то останется особое удовольствие, которое таят несколько часов непрерывных разговоров о Робине. Эмма не спрашивала себя, почему она так хочет выяснить как можно больше об обстоятельствах его смерти, не задавалась она и вопросом, когда первоначальное оцепенелое потрясение превратилось в желание понять и разобраться. С тех пор, как такое желание впервые посетило ее, понадобился примерно месяц, чтобы составить письмо Теду. Он ответил сразу и вежливо. Тед писал, что потрясен известием о самоубийстве и что он понимает и сочувствует ее горю и ее ощущению причастности к смерти Робина. Тем не менее он полагает, что нелепо считать, будто Эмма хотя бы отчасти виновна в этой смерти. Если бы он мог успокоить ее, предложив какое-нибудь объяснение, он бы непременно так и сделал, но он чувствует себя таким же растерянным, как и она. Ничто из того, что произошло между ним и Робином в день их последней встречи, не предвещало подобного развития событий. Их разговор закончился воспоминаниями о студенческих годах, и вспоминали они с большим удовольствием. Тед искренне сожалеет, что ничем больше не в силах помочь; но, воспользовавшись данной возможностью, он возвращает ей блокнот Робина, который несколько недель назад обнаружил у себя в кармане пальто. В блокноте содержится первый из его рассказов. Наверное, он по ошибке прихватил его с собой.

Кроме того, Тед прислал ей рождественскую открытку и ксерокопию письма, из которого Эмма узнала массу ненужной информации о его семействе. Открытка стояла на каминной полке в ряду шести прочих открыток: в этом году их будет меньше, чем обычно. Двое знакомых приглашали ее встретить с ними Рождество, и хотя Эмма в полной мере сознавала, сколь добрые чувства стоят за этими приглашениями, ее обидело подспудное предположение, что развод суть безнадежное одиночество и бесприютность. Ее вовсе не пугала перспектива встретить Рождество одной, хотя она и решила, в основном под давлением родителей, на несколько дней съездить в Эдинбург. А пока ей удалось сделать новый дом, по крайней мере первый его этаж, более-менее сносным. Эмма заметила, что елка, стоявшая у лестницы, снова сбросила часть иголок, и обрадовалась предлогу вооружиться пылесосом и занять себя, пусть и на несколько минут. Покончив с уборкой, Эмма наконец решила, что пора идти.