Теодор Фонтане - Пути-перепутья

- Возможно. Все зависит от воображения. Вообще-то воображение - ужасная вещь. Ты согласен? - И она вздохнула так, будто перед ее мысленным взором внезапно возникло нечто ужасное, до самых основ потрясшее ее жизнь. Вздохнув же, продолжала: - В Англии, как мне рассказывал мистер Армстронг, мой курортный знакомый, о чем я еще доложу тебе во всех подробностях,- кстати, его жена урожденная Альвенслебен,- так к чему это я? - ах да, в Англии, рассказывал мне мистер Армстронг, покойников закапывают на глубину в пятнадцать футов. Пять или пятнадцать - это не составляет разницы, но, честное слово, во время этого рассказа я почувствовала, как clay[4]- настоящее английское слово, верно? - непомерной тяжестью давит мне на грудь. А ведь в Англии у них тяжелые почвы, глинистые…

- Ты говоришь: Армстронг… У баденских драгун был Армстронг.

- Это его двоюродный брат. Они все двоюродные, как и Селлентины. Я заранее радуюсь, что могу описать тебе его во всех мелких подробностях. Совершеннейший кавалер с подкрученными усиками, хотя это, я считаю, он делает зря. У него такой смешной вид, такие два закрученных шнурочка, а он их все подкручивает да подкручивает.

Через десять минут коляска остановилась. Бото подал жене руку и повел ее в дом. Большая дверь в коридор была обвита зеленью, на зелени красовалась чуть косо привешенная дощечка с надписью: «Добро пожаловать», правда, к сожалению, не «добро», а «дабро». Кете подняла глаза, прочла надпись и рассмеялась:

- Ай-яй-яй! Дабро! Ошибиться в таком слове! Тут уж не жди добра.

Из передней она прошла в коридор, где уже ожидали ее кухарка и горничная, обе приложились к ручке.

- Здравствуй, Берта, здравствуй, Минетта. Да, дети мои, вот я и вернулась. Ну, как вы меня находите? Заметно, что я отдыхала? - И прежде чем служанки успели ответить, чего от них, кстати, и не ждали, Кете продолжала: - Зато вы наверняка отдохнули. Особенно ты, Минетта, ты без меня здорово растолстела.

Минетта смущенно потупила взор, после чего Кете добродушно уточнила:

- Только с лица, ну и шея, конечно.

Тем временем подошел лакей.

- А, вот и вы, Орт. Я даже тревожилась, где вы. Слава богу, без оснований. Вид у вас цветущий. Вот только бледноваты вы. Хотя это от жары. А веснушки все на месте.

- Да, госпожа баронесса, веснушки никуда не делись.

- Ну и ладно. Зато цвет лица вполне естественный.

Так, за разговорами, Кете в сопровождении Бото и Минетты добралась до спальни, а двое остальных удалились в свое кухонное царство.

- Ну, Минетта, теперь помоги мне. Сперва плащ. Теперь возьми шляпку. Только осторожно, иначе мы задохнемся от пыли. А теперь вели Орту накрыть стол на балконе. У меня за весь день маковой росинки во рту не было. Я нарочно не ела, чтоб нагулять аппетит. А теперь ступай, голубушка, ступай.

Минетта торопливо вышла из комнаты, а Кете остановилась перед высоким трюмо, приводя в порядок растрепавшуюся прическу. Одновременно она следила в зеркале за Бото - тот стоял рядом и глядел на свою красивую жену.

- Ну-у, Бото,- кокетливо и лукаво протянула она, не отрывая глаз от зеркала.

Это милое кокетство возымело должное действие: Бото прижал ее к себе, и она с радостью отдалась его ласкам. Потом он обнял ее обеими руками за талию и высоко поднял.

- Ах ты, кукла, ах ты, куколка моя ненаглядная.

- Кукла, куколка! Я могла бы на тебя обидеться, потому что с куклами только играют. Но я не обижаюсь. Напротив. Я даже польщена. Кукол больше любят и берегут. А для меня это важней всего.

Утро было чудесное, небо слегка прикрыто облаками; обвеваемая легкими дуновениями западного ветерка, молодая чета сидела на балконе и, покуда Минетта убирала стол после кофе, глядела на Зоологический и его слоновник, чьи пестрые купола расплывались в утреннем тумане.

- Собственно, я до сих пор так ничего и не знаю,- сказал Бото,- ты сразу уснула, а сон - для меня святыня. Но я хочу все знать. Рассказывай.

- Рассказывай… Что я должна рассказывать? Я написала тебе так много писем, стало быть, Анну Гревениц и госпожу Залингер ты должен представить себе не хуже, чем я, а то и лучше, ибо порой я писала куда больше, чем мне известно.

- Согласен. Но очень часто мне приходилось читать и такие слова: «Об этом при встрече». Встреча уже состоялась, рассказывай, иначе я подумаю, будто ты что-то от меня скрываешь. Я ничего не знаю о твоих выездах, а ведь ты побывала в Висбадене. Правда, принято говорить, что в Висбадене есть только полковники и старые генералы, но ведь, кроме них, там есть и англичане. А коли уж речь зашла об англичанах, я сразу вспоминаю твоего шотландца, о котором ты собиралась мне рассказать. Как бишь его звали?

- Армстронг. Мистер Армстронг. Милейший человек, и я решительно не понимаю его жену, некую Альвенслебен - как я тебе, помнится, уже говорила, она почему-то вечно смущалась, едва он открывал рот. А ведь он был совершеннейший джентльмен, очень следил за собой, даже когда выходил на прогулку, и считал возможным держаться с известной небрежностью. В таких случаях джентльмены всего лучше. Скажи, ты ведь согласен со мной? У него был синий галстук и желтый летний костюм. Он выглядел так в своем туалете, словно его туда зашили, Анна Гревениц всякий раз про него говорила: «А вот и наш пенал шествует». Да, еще он всегда ходил с открытым зонтиком - от солнца. Он в Индии привык ходить с зонтиком. Он служил в Шотландском полку, полк стоял не то в Бомбее, не то в Мадрасе, а может, и в Дели. В конце концов это не так уж важно. Чего он только но навидался! Беседу он вел просто восхитительно, хотя порой я не знала толком, как это все воспринимать.

- Значит, он был развязный? Или наглый?

- Бото, господи, откуда ты взял? Он был совершенный комильфо. Могу привести тебе образец того, как он разговаривал. Напротив нас за табльдотом сидела старая генеральша фон Ведель, и Анна Гревениц спросила у нее (по-моему, это было как раз в годовщину Кёниггреца), правда ли, что в Семилетнюю войну семейство Веделей потеряло тридцать три человека, на что генеральша отвечала утвердительно и добавила, что их было даже больше, чем тридцать три. Все, кто сидел поблизости, были потрясены этой цифрой, все, кроме мистера Армстронга, и когда я шутя упрекнула его в равнодушии, он отвечал, что такие маленькие числа никак не могут вывести его из равновесия. «Это, по-вашему, маленькое число!» - перебила я, но он со смехом растолковал мне: оказывается, в различных войнах и схватках пали сто тридцать один представитель его рода. Старая генеральша ушам своим не поверила и даже спросила с любопытством (поскольку мистер Армстронг на данной цифре настаивал): «Неужели все эти люди именно «пали»?» - «Нет, ваше сиятельство, пали - это не совсем точно, большинство из них было повешено англичанами, нашими тогдашними врагами, за конокрадство». И когда все возмутились этим противозаконным, я бы даже сказала - не совсем пристойным видом смерти, он заявил, что мы не правы в своем возмущении, времена и взгляды меняются, и его семейство, которого это больше всего касается, с гордостью вспоминает своих героических предков. Три столетия подряд военные действия со стороны шотландцев сводились к конокрадству и угону скота - что ни город, то норов,- и он лично не видит большой разницы между захватом чужих земель и угоном скота.

- Тайный приверженец вельфов,- сказал Бото.

- Наверняка. Но я всегда становилась на его сторону, когда он высказывался подобным образом. Умереть можно было, до чего смешно. Он говорил, что ни к чему не надо относиться слишком серьезно - это-де не имеет никакою смысла. Он, со своей стороны, признает только одно серьезное занятие - рыбную ловлю. Вот он порой недели по две удит рыбу на Лох-Несе или Лох-Лохи - подумать только, какие смешные названия у них в Шотландии,- и ночует прямо в лодке, а на рассвете просыпается, и когда две недели кончатся, у него начинается линька - старая кожа слезает и выглядывает новая,- как у младенца. И все это он делает из чистого тщеславия, ибо гладкий, безупречный цвет лица - самое лучшее, чем может похвалиться человек. При этом он так на меня поглядел, что я не сразу нашлась. Ох уж эти мужчины! Но должна признаться, я с самого начала прониклась к нему симпатией и не смущалась его манерой вести разговор, а манера эта выражалась порой в предлинных рассуждениях, а порой в перескакивании с предмета на предмет. Вот одно из его любимых изречений: «Терпеть не могу, когда передо мной на столе целый час стоит одно-единственное блюдо; не надо, чтоб одно и то же, мне приятнее, когда блюда быстро сменяют друг друга». Вот, и в разговоре он вечно перескакивал с пятого на десятое.

- Тогда у вас, конечно, наблюдается родство душ,- рассмеялся Бото.

- Представь себе. Мы даже решили переписываться, совершенно в том же духе, в каком вели беседы. Об этом мы договорились при прощании. Наши мужчины, в том числе и твои друзья, всегда чересчур основательны. А ты основательней их всех, что порой меня сердит и выводит из терпения. Пообещай мне стать таким, как мистер Армстронг, разговаривай чуть проще, и непритязательней, и чуть побыстрей и не тверди все время одно и то же!