Анатоль Франс - Аметистовый перстень

– А я, напротив, думаю, – возразил г-н Бержере, – что евреи исключительно легко ассимилируются и что они самая пластичная и податливая порода людей на свете. Как некогда племянница Мардохая пошла в гарем Ассуэра, так же охотно и теперь дочери еврейских финансистов выходят замуж за наследников самых знатных имен христианской Франции. После этих браков уже поздно говорить о несовместимости двух рас. А кроме того, я считаю вредным делать в стране различие между расами. Отечество не определяется расой. Нет в Европе ни одного народа, который не состоял бы из множества слившихся и смешавшихся рас. Когда Цезарь вступил в Галлию, она была населена кельтами, галлами, иберийцами – народами различного происхождения, разной веры. Племена, сооружавшие дольмены, отличались по крови от тех, которые чтили бардов и друидов. Благодаря нашествиям к этому человеческому месиву прибавились еще германцы, римляне, сарацины, и все это составило один народ, народ героический и очаровательный – Францию, которая еще недавно учила Европу и весь мир справедливости, свободе, философии. Вспомните прекрасные слова Ренана; мне хотелось бы привести их со всею точностью: «Память о великих деяниях, сообща совершенных в прошлом и желание совершать их в будущем – вот в чем единство народа».

– Отлично, – сказал г-н де Термондр, – но у меня нет никакой охоты совершать великие деяния сообща с евреями, – так что я остаюсь антисемитом.

– Уверены ли вы, что можете быть антисемитом в полной мере? – спросил г-н Бержере.

– Не понимаю вас, – сказал г-н де Термондр.

– В таком случае объясню, – ответил г-н Бержере, – Можно установить неизменный факт: всякий раз, как нападают на евреев, находится немало евреев, которые становятся на сторону нападающих. Так именно случилось во времена Тита.[56]

В этом месте разговора Рике сел посреди дороги и покорно посмотрел на хозяина.

– Вы согласитесь, – продолжал г-н Бержере, – что между шестьдесят седьмым и семидесятым годами нашей эры Тит проявил себя достаточно заядлым антисемитом. Он захватил Иотапату и истребил всех жителей. Он овладел Иерусалимом, сжег храм, превратил город в груду пепла и развалин, которая уже не имела имени и несколько лет спустя была названа Элиа-Капитолина. Он велел отправить в Рим священный семисвечник для своего триумфального въезда. Не в обиду вам будь сказано, но я думаю, что вам никогда не удастся достигнуть таких пределов антисемитизма. Так вот! Тит, разрушитель Иерусалима, сохранил множество друзей среди евреев. Береника[57] была к нему нежно привязана, и вы знаете, что разлучились они против своей воли. Иосиф Флавий[58] был ему предан всей душой, а он был отнюдь не последним среди своих единоплеменников. Он происходил от царей асмонейских, жил как суровый фарисей и довольно правильно писал по-гречески. После разрушения храма и священного города он последовал за Титом в Рим и втерся в доверие к императору. Он получил право гражданства, звание римского всадника и пожизненное содержание. И не думайте, сударь, что он считал себя предателем иудаизма. Напротив, он оставался верен закону и тщательно собирал национальные древности. Одним словом, он был по-своему правоверным евреем и в то же время другом Тита. И такие Флавии во все времена водились в Израиле. Как вы сказали, я живу в отдалении от света и от людей, которые в нем копошатся. Но я был бы очень удивлен, если бы евреи и на этот раз не раскололись и изрядное число их не оказалось в вашем лагере.

– Некоторые действительно присоединились к нам, подтвердил г-н де Термондр. – Это служит к их чести.

– Так я и думал, – сказал г-н Бержере. – И, вероятно, среди них есть ловкачи, которые построят свое благополучие на антисемитизме. Лет тридцать тому назад передавали остроту одного сенатора, человека очень умного, который восхищался способностью евреев преуспевать и приводил в пример одного придворного священника из евреев: «Вот видите, – говорил он, – еврей получил священство и пролезет в преосвященство. Не будем воскрешать варварских предрассудков. Не будем доискиваться, еврей ли этот человек или христианин, а лучше спросим, честен ли он и полезен ли для страны.

Лошадь г-на де Термондра» зафыркала, и Рике, подойдя к хозяину, пригласил его умоляющим и кротким взглядом продолжать начатую прогулку.

– Не думайте, во всяком случае, – сказал г-н де Термондр, – что я осуждаю всех евреев без разбора. У меня есть среди них отличные друзья. А антисемит я – из патриотизма.

Он протянул руку г-ну Бержере, припустил лошадь и продолжал свой путь. Но профессор филологического факультета окликнул его:

– Э! дорогой господин де Термондр, послушайтесь совета; раз уж отношения испортились, раз уж вы и ваши друзья поссорились с евреями, то по крайней мере не оставайтесь перед ними в долгу и верните им бога, которого вы у них взяли. Ведь вы у них взяли их бога!

– Иегову? – спросил г-н де Термондр.

– Иегову. На вашем месте я бы ему не доверял. Он был по духу евреем. Почем знать, может быть, он таким и остался? Почем знать, не мстит ли он за свой народ в эту минуту? Все, что мы видим, эти откровения, подобные ударам грома, эту отверстую глотку, эти знамения, исходящие отовсюду, этот синклит красных мантий, которому вы не смогли воспрепятствовать, когда вы были в силе, почем знать, не он ли вершит все эти странные дела? Они совсем в его библейском духе. Я, кажется, узнаю его хватку.

Лошадь г-на де Термондра скрылась за ветвями на повороте дороги, и Рике с довольным видом засеменил по траве.

– Остерегайтесь! – повторил г-н Бержере, – не оставляйте у себя их бога.

– Попросите господина Гитреля, – сказал Луайе.

Министр весь утопал за папками дел, скопившимися на столе в его кабинете. Маленький старичок в очках и с седыми усами, простуженный, со слезящимися глазами, насмешник и бука, был славным малым, сохранившим среди почестей и могущества манеры университетского наставника. Он снял очки, чтобы их протереть. Ему любопытно было взглянуть на этого аббата Гитреля, кандидата в епископы, который являлся к нему, предшествуемый блестящей вереницей женщин:

Первой пришла к министру в конце декабря хорошенькая провинциалка, г-жа де Громанс. Она без обиняков сказала ему, что надо назначить аббата Гитреля епископом туркуэнским. Старик министр, еще любивший аромат женщины, долго держал в руках ручку г-жи де Громанс и ласкал пальцем то место запястья между перчаткой и рукавом, где кожа над синими жилками особенно бархатиста. Но он не пошел дальше, потому что с годами все становилось для него затруднительным, а также из самолюбия, чтобы не показаться смешным. Зато в речах его сквозила эротика. Он спросил, по обыкновению, г-жу де Громанс, как поживает «старый щуан». Так он фамильярно называл г-на де Громанса. Он смеялся всеми морщинками вокруг глаз, так что даже прослезился под синеватыми стеклами своих очков.

Мысль о том, что «старый шуан» был рогоносцем, доставляла министру юстиции и культов совершенно непомерную радость. Рисуя себе это обстоятельство, он смотрел на г-жу де Громанс с большим любопытством, интересом и удовольствием, чем, быть может, она того заслуживала. Но на обломках своих любовных ощущений он строил теперь рассудочные забавы, из коих самая острая заключалась в том, чтобы представлять себе супружеские злоключения г-на де Громанса и смотреть при этом на сладострастную их виновницу.

В течение полугода, когда он был министром внутренних дел в прежнем, радикальном кабинете, он требовал от префекта Вормс-Клавлена конфиденциальных донесений о чете Громансов, а потому был осведомлен обо всех любовниках Клотильды, и ему нравилось, что их так много. Словом, он оказал самый любезный прием прекрасной просительнице и согласился внимательно ознакомиться с делом Гитреля, но не связал себя никакими обещаниями, так как был честным республиканцем и не допускал воздействия женских капризов на государственные дела.

Затем на вечерах в Елисейском дворце просила за аббата Гитреля баронесса де Бонмон, обладательница самых красивых плеч в Париже. Наконец заезжала хорошенькая г-жа Вормс-Клавлен, супруга префекта, чтобы замолвить словечко в пользу доброго аббата.

Луайе было любопытно взглянуть собственными глазами на священника, который привел в движение столько юбок. Он предполагал, что перед ним предстанет один из тех юных и рослых молодчиков в сутане, которых за последние годы церковь направляет в общественные собрания и даже в палату депутатов, – молодцов плечистых и речистых, благочестивых сельских трибунов, темпераментных и прожженных, властвующих над простецами и над женщинами.

Аббат Гитрель вошел в кабинет министра, склонив голову к правому плечу и держа шляпу обеими руками на животе. У него была достойная внешность, но желание нравиться и почтение перед властями предержащими нанесли некоторый ущерб пастырской внушительности, о которой он так заботился.