Анатоль Франс - Господин Бержере в Париже

– Мне уже приходилось беседовать с ним, – ответил Жозеф Лакрис. – Он действительно очень умен. Эти праведные отцы разбогатели с поразительной быстротой. Они творят много добра в квартале.

– Очень много добра… – подтвердил Анри Леон. – Весь четырехугольный блок домов между манежем, улицей Грандз'Экюри, особняком барона Гольсберга и внешним бульваром принадлежит им. Они терпеливо осуществляют гигантский план. Они поставили себе задачей воздвигнуть в центре Парижа, – в вашем избирательном округе, дорогой мой, – второй Лурд, огромную базилику, которая будет привлекать ежегодно миллионы паломников. А пока что они застраивают свои обширные территорий доходными домами.

– Слышал, – ответил Лакрис.

– Я тоже это слышал, – сказал Фремон. – Я знаком с их архитектором. Это Флоримон, необыкновенный человек. Вы знаете, что праведные отцы организуют паломнические экскурсии по Франции и за границу. Флоримон, с нечесаной шевелюрой и девственной бородой, сопровождает пилигримов при посещении соборов. Он стилизует свою наружность под мастера из цеха каменщиков тринадцатого века. Он взирает на башни и звонницы экстатическим взором. Дамам он объясняет строение стрельчатой арки и христианскую символику. Показывает в центральной розетке портала Марию – цветок древа Иесеева. Вперемежку со слезами, вздохами и молитвами он вычисляет коэффициент давления свода на стены. Когда Флоримон приходит в трапезную, где собираются монахи и паломники, его лицо и руки еще серы от пыли старых камней, к которым он прикасался, и свидетельствуют о благочестии этого поденщика католицизма. Его мечта, как он говорит, «принести и свой камень, камень смиренного труженика, для построения нового святилища, которое будет стоять столько же лет, сколько будет стоять мир». И, вернувшись в Париж, он строит тошнотворные здания, доходные дома из дрянной известки и пустотелых кирпичей, жалкие постройки ребровой кладки, которые не продержатся и двадцати лет.

– Но им и незачем держаться двадцать лет, – сказал Анри Леон. – Ведь это и есть те дома в Грандз'Экюри, о которых я вам говорил; они со временем уступят место грандиозной базилике святого Антония со всякими служебными постройками – целому церковному городу, который возникнет здесь через пятнадцать лет. А за пятнадцать лет праведные отцы завладеют всем кварталом, голосовавшим за нашего друга Лакриса.

Госпожа де Бонмон поднялась и взяла под руку графа Давана.

– Вы понимаете… я не люблю расставаться со своими вещами… Выпускать вещи из дому – значит подвергать их риску… Потом не оберешься неприятностей… Но раз этого требуют интересы страны… Родина прежде всего, – вы не откажетесь отобрать с господином Фремоном то, что должно пойти на выставку.

– Все равно, – оказал Жак де Кад, вставая из-за стола, – напрасно, Делион, совершенно напрасно вы не практикуетесь в приеме отца Франсуа.

Кофе пили в маленькой гостиной.

Серебряная Нога, певец-шуан, сел за рояль. Он перед этим присоединил к своему репертуару несколько роялистских песен эпохи Реставрации, рассчитывая стяжать ими изрядный успех в гостиных.

Он запел на мотив «Часового»:

Шасон дез'Эг, председатель националистского комитета действия, подошел к Жозефу Лакрису.

– Так как же, господин Лакрис, организуем мы что-нибудь четырнадцатого июля?

– Совет не может провоцировать волнений, – с достоинством отвечал Лакрис. – Это не входит в его компетенцию. Но если произойдут внезапные манифестации…

– Время не терпит, опасность растет, – возразил Шасон дез'Эг, которому грозило исключение из клуба и на которого в суд была подана жалоба по обвинению в мошенничестве. – Надо действовать.

– Не нервничайте, – ответил Лакрис. – Мы сильны своей численностью, деньги в наших руках.

– Деньги в наших руках, – задумчиво повторил Шасон дез'Эг.

– Численность и деньги – этого достаточно, чтобы провести выборы, – продолжал Лакрис. – Через двадцать месяцев мы захватим власть и удержим ее за собой на двадцать лет.

– Да, но до тех пор… – вздохнул Шасон дез'Эг, и взгляд его округлившихся глаз с беспокойством устремился в неизвестное будущее.

– До тех пор, – ответил Лакрис, – мы будем обрабатывать провинцию. Мы уже начали.

– Лучше покончить со всем сейчас же, – заявил Шасон дез'Эг тоном глубокого убеждения. – Мы не должны дать возможность этому изменническому правительству дезорганизовать армию и парализовать национальную оборону.

– Безусловно, – подтвердил Жак де Кад. – Следите за тем, что я вам скажу. Мы кричим: «Да здравствует армия!..»

– Ну, конечно, – прервал его Гюстав Делион.

– Дайте досказать. Мы кричим: «Да здравствует армия!» Это наш боевой клич. Но если правительство начнет заменять националистских генералов республиканскими генералами, то мы уже не сможем кричать: «Да здравствует армия!»

– Почему? – спросил Гюстав Делион.

– Потому что это значило бы кричать: «Да здравствует республика!» Кажется, ясно.

– Этого опасаться не приходится, – возразил Жозеф Лакрис. – Дух офицерства не оставляет желать ничего лучшего. Если даже изменническому министерству удастся провести одного республиканца на десять человек командного состава, то дальше этого оно и не пойдет.

– Но это было бы уже достаточно неприятно, – сказал Жак де Кад. – Потому что тогда мы были бы вынуждены кричать: «Да здравствуют девять десятых армии!» Это слишком длинно для боевого клича.

– Будьте покойны, – ответил Лакрис. – Когда мы кричим: «Да здравствует армия!» – всякий понимает, что это значит «Да здравствует Мерсье!»

Серебряная Нога пропел, сидя у рояля:

– Тем не менее, – продолжал настаивать Шасон дез' Эг, – четырнадцатое июля подходящий день, чтобы начать разгром. Толпа на улицах, толпа наэлектризованная, возвращающаяся с парада и приветствующая проходящие полки!.. Если действовать методически, то можно многое сделать в такой день. Можно взбудоражить народную гущу.

– Ошибаетесь, – возразил Анри Леон. – Вы не знаете физиологии толпы. Добронравный националист, направляясь домой после смотра, несет на руках грудного младенца и тащит за собой другого пискляка. За ним идет его жена, неся в корзине литр вина, хлеб и колбасу. Попробуйте-ка, взбудоражьте человека с двумя детенышами, женой и семейным завтраком!.. К тому же, извольте видеть, толпа руководствуется всегда простыми ассоциациями. – Вы не заставите ее взбунтоваться в праздничный день. Цепь газовых рожков и бенгальские огни внушают толпе веселые и мирные мысли… Простолюдин глазеет на площадку, перед кабачком, увешанную с четырех сторон китайскими фонариками, и на обитую кумачом эстраду для музыкантов и пускается в пляс. Чтобы поднять волнение на улицах, надо уловить психологический момент.

– Не понимаю, – заявил. Жак де Кад.

– А между тем следовало бы понять, – сказал Анри Леон.

– Вы находите, что я не очень умен?

– Что вы!

– Если находите, можете сказать. Вы меня не обидите. Я не строю из себя умника. А кроме того, я заметил, что люди, которых считают умными, оспаривают наши идеи, наши верования и хотят истребить все, что мы любим. Поэтому мне было бы весьма тягостно оказаться тем, что называют умным человеком. Предпочитаю быть дураком и думать то, что я думаю, верить в то, во что верую.

– Вы совершенно правы, – сказал Леон. – Нам надо оставаться тем, что мы есть. И даже если мы не глупцы, то поступать надо так, как будто мы глупцы. Только глупость и преуспевает на свете. Умные люди всегда остаются в дураках. Они никогда не достигают того, чего хотят.

– Верно! очень верно то, что вы говорите, – воскликнул Жак де Кад.

Серебряная Нога запел:

– Все равно, – сказал Шасон дез'Эг, – вам не следует отказываться, Лакрис, от методов восстания, – они самые лучшие.

– Вы просто дети, – ответил Леон. – У нас есть только один способ действия, один единственный, но зато верный, могучий, эффективный. Это «Дело». Нас породило «Дело»; не забывайте этого, националисты! Мы росли и благоденствовали благодаря «Делу». Оно одно нас кормило, оно одно нас еще поддерживает. От него получаем мы наши соки и питание, оно доставляет нам живительную субстанцию. Если, оторвавшись от почвы, оно завянет и умрет, мы зачахнем и погибнем. Притворяйтесь, будто вы его выкорчевываете, а на самом деле растите его заботливо, питайте его, орошайте. Народ простодушен; он расположен в нашу пользу. Глядя на то, как мы работаем заступом, копаем и скребем вокруг растения, нашего кормильца, он подумает, что мы стараемся вырвать его с корнем. И он будет питать к нам нежность, благословлять ваше рвение. Ему никогда не придет на ум, что мы его выращиваем. «Дело» опять расцвело в самый разгар выставки. А бесхитростный народ не заметил, что порадели об этом мы.