Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой

Необходимо было писать это как художественную литературу, а не как литературу факта, и, надеюсь, Хэдли поймет, почему надо было использовать какой-то материал или вымысел, правильно или неправильно. Все воспоминания о прошедшем — вымысел, и этот вымысел сокращался безжалостно, убраны люди, убрано большинство путешествий вместе с людьми, которых мы очень любили. Только они знают о некоторых вещах. Других людей там нет, как нет их в последующей жизни, но, на их взгляд, они всегда присутствуют там больше, чем кто бы то ни было.

Последней главы нет. Их было пятьдесят. Надеюсь, некоторые люди поймут и простят вымысел и почему написано именно так Сокращалось безжалостно, и многое изменено. Опущено много путешествий и с ними — людей. Списка того, что не вошло или выброшено, нет. Нет урока, которому учит такой список. Вы можете подставить свой урок и трагедии, великодушие, преданность, глупости тех, кого вы знали, расшифровать их как радиосообщение и подставить свое. И ошибетесь, конечно, — так же, как я.

Две вещи важны. Нам ничего не удалось сохранить, несмотря на благие намерения, и теперь на лыжах катаются гораздо лучше, чем мы катались в наше время. Никто не должен взбираться в гору на котиковом меху, если он не хочет, все прекрасно обучены и по всем статьям лучше нас. Люди разбиваются на трассах, а в большом мире некоторые все еще разбивают себе сердца. Теперь спускаются быстрее, слетают как птицы, знающие много секретов. Им некогда рассказать свои секреты — они проносятся мимо. Теперь у всех много секретов, все всё написали и напишут еще. Было бы прекрасно, если бы все описанное могло быть правдой, но за невозможностью этого я попытался только, чтобы оно было интересным. Никто не был неуязвим, но мы считали себя тогда именно такими, и, услышав чей-то голос в трубке, ты понимаешь, что они до сих пор такими остаются и заслуживают этого.

Эта книга — беллетристика, и многое было изменено в попытках сделать ее картиной истинного времени.

Нет формулы, чтобы объяснить, почему эта книга содержит вымыслы, да и ничему бы она не помогла.

Вначале казалось, что написать просто. Потом ты обнаруживал искажения и ошибки.

Эта книга — беллетристика, и ее надо читать как таковую. Она может пролить свет на другие книги, написанные строго на основе фактов. Я приношу извинения Хэдли за искажения, отклонения от фактов и за любые ошибки. Она героиня этих рассказов и, надеюсь, поймет. Она заслуживает всего хорошего в жизни, включая правильное освещение происходившего.

Эта книга — беллетристика, но всегда есть шанс, что художественное произведение прольет свет на то, что написано фактографически.

Хэдли поняла бы, почему мне было нужно писать это как беллетристику, а не строго на основе фактов, и увидела бы, правильно или неправильно я использовал материал для художественного представления. У Скотта свое представление; я писал о его сложных трагедиях, о его великодушии, о его преданности — и не включил в книгу. О нем писали другие, и я пытался им помочь. Выпали почти все люди с большинством путешествий — люди, которых мы знали и любили, — и то, о чем знали они и только они. В этой книге только часть Парижа, который мы знали, и я не буду перечислять то, что выпало. Нелегко вставить все выпавшее в художественное повествование, но оно все равно там, если ты его не вставил. На лыжах катаются теперь гораздо лучше, и некоторые разбиваются, а у некоторых разбиваются сердца. Последнее важно и огорчительно, и некоторые хорошие философы объясняют, что оно у тебя не может разбиться, если его там нет: что-то случилось, и оно не существует. Важно то, что они должны кататься лучше, — и катаются. Пишут тоже лучше, и этому с самого начала способствовало все, включая несколько войн и то, что было между ними, и все хорошие писатели. «В поисках утраченного времени» — тоже беллетристика.

Следующий фрагмент предназначался для текста «Образование мистера Бомби» в качестве поправки. Он хранится под номером 186 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Джона Ф. Кеннеди в Бостоне.

В те дни быть сумасшедшим не считалось позором, но, с другой стороны, и особой чести тебе не делало. Мы, побывавшие на войне, восхищались теми, кто сошел там с ума, ибо понимали, что свело их с ума что-то непереносимое. Непереносимое для них потому, что они сделаны из более тонкого и хрупкого металла, или потому, что они по простоте душевной поняли все слишком ясно.

Следующие фрагменты представляют собой копии рукописных черновиков окончания книги. Они хранятся под номером 124 в Хемингуэевском собрании Библиотеки имени Джона Ф. Кеннеди в Бостоне.

Можно было еще много написать о бедном Скотте, о сложных его трагедиях, о его щедрости и верности, и я написал — и не включил. О нем написали другие люди, и тем, кто писал о нем, не зная его, я старался помочь, рассказывая о том, что я знал, — о его великодушных и добрых поступках. Но книга эта — о первой части парижской жизни и некоторых подлинных ее аспектах, а Скотт не знал этого раннего Парижа, в котором мы жили и работали, который любили и который всегда казался мне не похожим на все, что я читал о нем. Весь тот Париж не уместить ни в какую одну книгу, и я пытался писать по старому правилу: насколько хороша книга, судит пишущий ее по тому, насколько хорош материал, от которого он отказался. Выпало много интересного и поучительного, и эта книга — скорее попытка отцедить, чем расширить. Тут нет Андре Массона и Миро, хотя им полагалось бы быть, нет Жида, учившего меня, как наказывать кошку; нет ничего о том, как Эван Шипмен и Гарольд Стернс размотали наследство Эвана, когда он достиг совершеннолетия, — но это история прямо из Достоевского. Не включил я ни «Стад Анастази» на улице Пельпор, где боксеры работали официантами, ни тренировки Ларри Гейнса, ни замечательные бои в старом Зимнем цирке и в Парижском цирке, ни многих моих лучших друзей — Билла Берда, Марка Стрейтера, — ни Шварцвальд, ни рассказы об Эзре и Элиоте и о «Bel Esprit», ни о том, как Эзра оставил мне банку с опиумом для Чивера Даннинга, ни правду о Форде. Я сокращал безжалостно, и надеюсь, что от этого оставшееся станет сильнее. Я выбросил и то, как началось с Полиной. Хорошо было бы закончить этим книгу, только было это началом, а не концом. Так или иначе, я написал это и не включил. Рассказ цел, им откроется другая книга. Описать это можно только беллетристически. Здесь больше всего счастья, и это самая грустная книга из всех, мне известных. Но она будет позже.

Париж никогда не кончается, но это, может быть, даст вам верное представление о некоторых людях, местах и стране в то время, когда Хэдли и я верили, что мы неуязвимы. Но мы не были неуязвимы, и так закончилась первая часть Парижа. Теперь никто не поднимается в гору на лыжах, и почти все ломают ноги, и, может быть, все-таки легче сломать ногу, чем разбить себе сердце, хотя говорят, что разбивается все, а сросшееся иногда становится еще прочнее. Так ли это, не знаю, хотя помню, кто это сказал. Но таким вот был Париж в ранние дни, когда мы были очень бедны и очень счастливы. Есть другая книга о том, чего недостает здесь, и, конечно, всегда есть истории, которые утрачены.

Таков пока что конец. Париж никогда не кончался. Но это конец первой основной части Парижа, которая всегда казалась мне отличной от того, что я читал о ней.

Очень много еще следовало написать о Скотте, о его сложных трагедиях, его великодушии и верности; я написал это и не включил. О нем написали другие люди, и я старался помочь им в том, о чем знал. Эта книга — о первой части Парижа, а Скотт не знал того раннего Парижа, который знали и любили мы и в котором работали. Этот Париж не уместить в одну книгу, и я пытался писать по старому правилу: насколько хороша книга, судит пишущий ее по тому, насколько хорош материал, от которого он отказался. Вторая часть Парижа была прекрасна, хотя начиналась трагически. Эту часть, часть с Полиной, я не выбросил, а приберег для начала другой книги. Эта история — начало, а не конец.

Книга может получиться хорошей, она рассказывает о многом, чего никто не знает, в ней есть любовь, раскаяние, покаяние и невероятное счастье, и последняя печаль.

Эту часть, часть с Полиной, я не выбросил, а приберег для начала другой книги. Она называется: «Рыба-лоцман, богачи и другие рассказы».

Не рассказывается о Менильмонтане, ни о «Стад Анастази» на верху крутой улицы Пельфор, где боксеры Анастази работали официантами у столов, расставленных под деревьями, и ринг был в саду, ни о тренировках Ларри Гейнса, ни о начале спортивной карьеры Паолино, ни о замечательных двадцатираундовых боях в Зимнем цирке и Парижском цирке, ни о том, что знали только три моих ближайших друга — Чарли Суини, Билл Берд или Майк Стрейтер. Я не включил почти все путешествия и людей, которых глубоко любил; другие люди отсутствуют здесь, как отсутствуют люди в жизни, хотя, на их взгляд, они всегда присутствуют больше, чем кто бы то ни было.