Уильям Теккерей - Роковые сапоги

Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома. Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали, и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, — что, по моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем человеческой жизни, когда расцветает юная весна, — то есть с четырнадцати до семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье — каковое времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, — боготворимый матушкой, которая не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой, но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.

Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к какому-нибудь купцу или начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали, что я рожден дворянином, а не лавочником и что единственное место, достойное меня, это армия. В то время в армию шли все, потому что началась война с Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных войск.

— Мы определим его в регулярные части, — сказал батюшка, — денег у нас покупать ему чины нет, пусть добывает их себе в бою. — И он поглядел на меня не без презрения, явно сомневаясь, что мне придется по душе столь опасный путь к славе.

Слышали бы вы, какой душераздирающий вопль вырвался из груди матушки, когда он так спокойно заговорил о предстоящих мне битвах!

— Как, его ушлют из Англии, повезут по страшному, глубокому морю! А вдруг корабль пойдет ко дну и оп утонет! А потом его заставят сражаться о этими ужасными французами, и они его ранят или, может быть, даже у… у… убьют! Ах, Томас, Томас, неужто ты хочешь погубить свою жену и своего родного сына?

Последовала ужасная сцена, которая кончилась тем, что матушка, — как, впрочем, и всегда, — поставила на своем, и было решено, что я вступлю в ряды территориальных войск. А что, в самом деле, какая разница? Мундир у них почти такой же красивый, а опасности вдвое меньше. За все годы пребывания в армии мне, насколько я помню, ни разу не пришлось драться, разве что с той наглой старухой, которая крикнула нам как-то: "Эй, петушки, выше хвост!"

Итак, я вступил в полк Северных Бангэйцев, и началась моя самостоятельная жизнь.

Красавцем я никогда не был, мне это прекрасно известно, но что-то во мне, несомненно, было, потому что женщины всегда смеялись, разговаривая со мной, а мужчины, хоть и любили называть меня косоглазым недоноском, рыжим недоумком и т. п., явно завидовали моему успеху, — иначе зачем бы им меня так люто ненавидеть? Даже и сейчас многие терпеть меня не могут, хотя я давно уже перестал волочиться за прекрасным полом. Но в дни моего апреля, году этак в 1791-м от рождества Христова, не будучи обременен никакими обязанностями и всячески стремясь устроить свое благополучие, я пережил немало приключений, о которых стоит порассказать. Я, однако же, никогда не поступал необдуманно и опрометчиво, как это свойственно молодым людям. Не думайте, что я гнался за красотой, — э, нет, не такой я был дурак! Не искал я и кротости характера, — злость и строптивость меня не пугали: я знал, что в какие-нибудь два года смогу укротить самую сварливую ведьму. Дело в том, что мне хотелось как можно выгоднее устроить свою судьбу. Естественно, я вовсе не питал особой склонности ни к уродинам, ни к злобным мегерам: если б было из чего выбирать, я, конечно, предпочел бы, как и всякий порядочный человек, девушку красивую и добрую и к тому же богатую.

В наших краях жили две сравнительно богатые невесты: мисс Магдален Кратти, у которой было двенадцать тысяч фунтов приданого (другой такой дурнушки я в жизни своей не видывал, нужно отдать ей справедливость), и мисс Мэри Уотерс, высокая, статная, нежная, улыбка с ямочками, кожа как персик, волосы — настоящее золото, но за ней давали всего десять тысяч. Мэри Уотерс жила со своим дядей, тем самым доктором, который помогая моему появлению на свет. Вскоре после моего рождения ему пришлось взять на себя заботы о маленькой сиротке-племяннице. Матушка моя, как вам уже известно, только что не молилась на доктора Бейтса, а доктор Бейтс готов был молиться на крошку Мэри, так что оба они в то время буквально дневали и ночевали в нашем доме. И я, как только научился говорить, стал называть Мэри своей маленькой женушкой, хотя она еще и ходить-то не умела. По словам соседей, глядеть на нас было одно удовольствие.

И вот когда брат ее, лейтенант, плавающий на торговом судне Ост-Индской компании, был произведен в капитаны и по этому случаю подарил десятилетней Мэри пять тысяч фунтов, пообещав еще ровно столько же, доктор и мои родители принялись перешептываться с самыми таинственными улыбками, и нас с Мэри стали еще чаще оставлять вместе, причем ей было ведено звать меня своим муженьком. Она не противилась, и дело считали вполне решенным. Просто удивительно, до чего Мэри была ко мне привязана.

Неужто кто-нибудь посмеет после этого назвать меня корыстолюбивым? Хотя у мисс Кратти было двенадцать тысяч фунтов, а у Мэри всего десять, — пять тысяч в руках и пять в небе, — я верно и преданно любил Мэри. Стоит ли говорить, что мисс Кратти всей душой ненавидела мисс Уотерс. Все до одного молодые люди в округе увивались за Мэри, а у Магдален не было ни одного поклонника, несмотря на все ее двенадцать тысяч фунтов. Однако я неизменно оказывал ей внимание, — это никогда не вредит, — 7 и Мэри частенько поддразнивала меня за то, что я любезничаю с Магдален, а иногда и плакала. Но я считал нужным немедленно пресекать и первое и второе.

— Мэри, — говорил я, — ты ведь знаешь, моя любовь к тебе бескорыстна: я верен тебе, хотя мисс Кратти богаче! Зачем же ты сердишься, когда я бываю с ней любезен, ведь мое слово и мое сердце отданы тебе!

"Не плюй в колодец" — это очень мудрая истина, скажу я вам по секрету. "Кто знает, — думал я, — вдруг Мэри умрет, и плакали тогда мои десять тысяч фунтов".

Поэтому я всегда был очень мил с мисс Кратти, и труды мои не пропали даром, ибо, когда мне исполнилось двадцать лет, а Мэри восемнадцать, пришла ужасная весть, что капитан Уотерс, возвращавшийся в Англию со всем своим капиталом, захвачен французскими пиратами вместе с кораблем, деньгами и прочим имуществом, так что вместо десяти тысяч фунтов у Мэри оказалось всего пять, и, значит, разница между ней и мисс Кратти достигла теперь трехсот пятидесяти фунтов годового дохода.

Известие это дошло до меня вскоре после того, как я вступил в знаменитый ополченский полк Северных Бан-гэйцев, которым командовал полковник Кукарекс, и можете вообразить, каково было слышать все это офицеру такого дорогого полка, офицеру, который к тому же должен был блистать в свете!

"Мой любимый Роберт, — писала мне мисс Уотерс, — ты, я знаю, будешь скорбеть о гибели моего брата, а вовсе не о потере денег, которые этот добрый и благородный человек обещал мне… У меня осталось пять тысяч фунтов, — их и твоего небольшого состояния (у меня была тысяча фунтов в пятипроцентных государственных бумагах) нам довольно, чтобы стать самыми счастливыми людьми на свете…"

Ничего себе счастье! Разве я не знал, какое жалкое существование влачит на свои триста фунтов в год мой отец, не имея возможности добавить к ничтожному жалованью своего сына более ста фунтов! Не колеблясь ни минуты, я сел в почтовую карету и поехал к нам в деревню — к мисс Кратти, конечно. Дом ее стоял рядом с домом доктора Бейтса, но у того мне было делать нечего.

Я нашел Магдален в саду.

— Ах, боже мой! — воскликнула она, когда я предстал пред ней в своем новом мундире. — Вот уж никак не ожидала… такой красивый офицер…

Она сделала вид, что краснеет, и вся задрожала. Я подвел ее к садовой скамейке, я схватил ее за руку, — руки не отняли. Я сжал руку и словно бы почувствовал ответное пожатие. Я бросился на колени и произнес речь, которую готовил все время, пока трясся на империале кареты.

— Божественная мисс Кратти! — сказал я. — Царица души моей! Я ступил под сень этих дерев, чтобы на один лишь миг увидеть ваш дивный облик. Я не хотел говорить вам (не хотел, как же!) о тайной страсти, истерзавшей мое сердце. Вы знаете о моей прежней несчастной помолвке, но теперь все кончено, кончено навсегда! Я свободен, но порвал я цепи лишь для того, чтобы стать вашим рабом, верным, покорным, преданным рабом!..

И так далее, и тому подобное…

— Ах, мистер Стабз! — пролепетала она смущенно, когда я запечатлел на ее щеке поцелуй. — Я не могу отказать вам, но, право, я боюсь, — вы такой повеса!..

Погрузившись в сладостные мечты, мы не могли произнести ни слова, и наше молчание продолжалось бы, наверное, много часов подряд — так мы были счастливы, — как вдруг у нас за спиной раздался чей-то голос: