Андре Жид - Тезей

Тезей простоват с точки зрения технического интеллигента Дедала, так оно и есть. Тезей наивно полагает, что ему удалось заставить Дедала повиноваться себе — научить как выбраться из лабиринта. На самом же деле, Дедал, ссылаясь на свои пророческие способности, ловко навязывает Тезею свою волю — воссоединением множества мелких поселений создать великие Афины.

«Человек не был свободен, … никогда не будет, и… нехорошо, если будет», — вот вывод Тезея, исполнившего навязанную ему миссию.

«Каждый теряется в своем собственном лабиринте», — оправдывает свои действия Дедал, беспринципный, как и положено гениальному инженеру. Лабиринт как пародия на рай и чудовище вместо божественного наследника — вот итоги его вдохновенной деятельности.

Прибегая к услугам Дедала, критское царское семейство подписывает себе приговор. Критская эпоха подходит к концу. Наступает время Эллады.

Тезей, простодушный юный принц, не мог не заметить сияния божественности, лишний раз убеждаемся мы. Но заметил он и то, что сияние это было угасающим. Новый город, политическое чадо Тезея, посвящен не Зевсу, а его дочери.

Зевс = бык = алеф — только буква алфавита, пусть и первая. Более интересен другой бык, батюшка Минотавра, который явился эстафетной палочкой европейской цивилизации. Белый бык, с финикийской принцессой на спине, достиг вплавь Крита. Другой (или тот же самый) белый бык стал причиной рождения Минотавра, привезен Гераклом с Крита и отпущен на волю в долине Аргоса, где сгубил множество людей, в частности, как будто, сына Миноса Андрогея, из-за которого-то и была наложена известная дань. Расправиться с быком-убийцей удалось только Тезею, поймавшему его и принесшему в жертву на Акрополе.

Гибель Андрогея в этом контексте естественна, ибо напрашивается вывод о том, что Тезей тем или иным образом сталкивался со всеми критскими принцами и принцессами, не исключая Минотавра.

Отношение Миноса к Минотавру неясно, как, впрочем, и отношение Тезея к Минотавру, и многое другое в этой странной истории. Некоторые, а именно, Р. Грейвс со ссылкой на Гигина, сообщают о телке, рожденной Миносом и Пасифаей, которая трижды в сутки меняла цвет. Если это действительно так, почему бы и Минотавру не быть законным сыном Миноса? Дедал, разумеется, — не символ добродетели, но это не значит, что все неприятности следует относить только на его счет.

Ветер, бесстыдно заглянувший под юбки юной Федры, долетел до Америки еще до того, как слово «нимфетка» — не будем утверждать, что ни разу не слетело с язвительного языка или кончика паркеровского вечного пера, но, совершенно очевидно, ни разу не было отпечатано на бумаге.

Федра, увы, была слишком рано увезена с Крита. Ее предшественница Медея благополучно удрала из Афин, окутав себя облаком. Лишенной божественности Федре пришлось покончить с собой вполне земным способом. Но что это был за способ?

Федра Еврипида вешается. Федра Сенеки закалывается. Федра Расина принимает яд. Федра М. Цветаевой, в уточнение Еврипида, вешается на миртовом дереве, поступив, вероятно, осмысленнее и, да простится, черный юмор, законченнее всех прочих Федр. А. Жид и здесь ничего не навязывает читателю. «Что Федра вскоре после этого, раскаявшись, совершила над собой — это хорошо», — единственный комментарий Тезея. Что поощряется: факт или способ? Не исчезла ли все же Федра подобно Медее? Несомненно, Тезей и здесь знает больше, чем говорит.

Расматривая эту статью, как предисловие к небольшой повести, воздержимся от дальнейших деталей и от новых, ветвящихся тем, темы красивого чудовища, к примеру. Что есть красота? Апофеоз нормальности? Довольно. Как ни заразительно французское многословие, даже в самых лаконичных своих вариантах, но «есть точка, после которой можно продвигаться только в одиночку», — повторим вслед за Тезеем и его автором, прежде, чем поставить эту последнюю точку.

Я посвящаю этот последний труд

АНН ЭРГОН[2]

со всей естественностью,

ибо только благодаря ее очаровательному гостеприимству, неизменной предупредительности и заботам, мне удалось завершить его успешно.

Я выражаю также признательность

ЖАКУ ЭРГОНУ

и всем тем, кто в течение долгого изгнания позволили мне понять всю цену дружбы; и в особенности

ЖАНУ AMРУШУ[3]

чрезвычайно воодушевлявшему меня в работе, которую я без него, возможно, не отважился бы предпринять, хотя задумал уже давно.

Сыну моему Ипполиту собирался я поведать о своей жизни, полагая ее поучительной, но его больше нет, а я все-таки говорю. Ему я не решился бы рассказать, как намерен сделать сейчас, о кое-каких любовных приключениях: он выглядел столь невинным, что в его присутствии мне было бы неловко разглагольствовать о своих похождениях. Эти последние теперь не так важны для меня, как были в молодости, но они позволили мне познать себя не в меньшей степени, чем чудовища, с которыми я расправился. Ибо «сначала следует понять, кто ты такой, — говорил я Ипполиту, — и лишь затем твердой рукой принимать наследство. Хочешь ты того или нет, ты, как я сам был когда-то, — наследник престола. Тут ничего не поделаешь: это данность, она обязывает.» Но осознание своей царственности трогало Ипполита еще меньше, чем меня в его годы, легко ускользая от него. О, пора юности и беззаботной невинности! Я был ветром и волной, я был растением, я был птицей. Я не чувствовал пределов своего тела, и всякое соприкосновение с внешним миром пробуждало во мне сладострастный восторг. Я ласково притрагивался к фруктам, к коре молодых деревьев, к гладким камешкам побережий, к шерсти собак, к лошадиным гривам, прежде, чем притронуться к женщине. Все, что Пан, Зевс или Фетида являли мне прекрасного, притягивало меня.

Но настал день, когда отец сказал мне, что так больше нельзя. — Почему? — Да потому, проклятие, что я его сын, и я должен показать, что достоин трона, который наследую… А мне было так приятно валяться на свежей траве или на горячем песке. И все же я не виню своего отца. Что и говорить, ему удалось пробудить во мне разум. Этому и ничему другому я обязан всем, чего достиг впоследствии. Пора было покончить с уединенной жизнью, как бы ни дурманило ощущение полной свободы. Он внушил мне, что ничто великое, ценное и прочное не дается без усилий.

К первому испытанию он подтолкнул меня сам. Надобно было поднимать скалы, под одной из которых, как сказал отец, Посейдон спрятал оружие. Он радовался, наблюдая, как я крепну от этих занятий. И это мышечное напряжение закалило мою волю. Когда в тщетных поисках я выворотил все тяжелые валуны в округе и принялся за камни, мостившие дворцовую площадь, отец остановил меня.

— Оружие, — сказал он мне, — не так важно, как рука, которая его держит. Рука не так важна, как разум, который управляет ею. Вот оружие. Вручая его тебе, я надеюсь, что ты его достоин. Я почувствовал в тебе стремление владеть им и жажду славы. Слава не оставит тебя, если ты будешь употреблять оружие для благородных дел и счастья людей. Твое детство миновало. Становись мужчиной. Покажи мужчинам, что ты можешь быть одним из них. Тебя ждут подвиги. Соверши их.

Эгей, мой отец, был человеком достойным, таким как нужно. Я, надобно признать, подозреваю, что не был его родным сыном. По слухам, великий Посейдон явился причиной моего рождения. Если это правда, то мой переменчивый нрав имеет божественные истоки. Что же до женщин, то тут я никогда не мог остановиться. Эгей временами мешал мне. Но я признателен ему за опеку и за то, что он приучил Аттику поклоняться Афродите. Как горько, что моя роковая рассеянность стоила ему жизни: я забыл заменить траурные черные паруса победными белыми на корабле, на котором возвращался с Крита. Но нельзя же было помнить обо всем. Да и по правде говоря, допросив себя с пристрастием, чего я никогда не делал по доброй воле, вряд ли осмелюсь я поклясться в том, что это в самом деле была забывчивость. Эгей не давал мне воли, скажу я вам, особенно когда, глотнув приворотных зелий колдуньи Медеи, находившей его, с чем он вполне соглашался, староватым для мужа, он пришел к дурацкой мысли обрести вторую молодость, сводя на нет мое будущее, тогда как каждому свой черед. Как бы то ни было, при виде черных парусов… я узнал, возвратившись в Афины, что он бросился в море.

Так и есть: я в самом деле совершил несколько всем известных подвигов. Я очистил землю от множества душегубов, разбойников и чудовищ, прошел там, где прежде даже первые храбрецы не показывались без дрожи, внес ясность в небесные дела, так что люди расправили плечи и меньше боялись неприятных неожиданностей.