Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы

— Господи, Твоя воля, — прошептал он холодеющими губами, — не расшатывай мою веру.

Первый осенний туман медленно окутывал двор Вестминстерского дворца. Раньше на этом месте была топь, и дворец построили на острове посреди нее, in loco terribili.[116] Место так и осталось жутким, пропитанным ненавистью и завистью воинственных властолюбцев. Казалось, туман и сумрак никогда не покидают его. Во дворе Джон Феррур встретил Перкина Вудроффа, одного из приспешников Генри; как раз в тот день он пригрозил Ричарду внезапной смертью.

— Пора разрушения подошла к концу, — после положенных приветствий объявил он священнику. — Надо начинать строить.

— Пока не придет скончание веков и не разрушит все сущее.

— Темны ваши речи, сэр Джон. Но зачем унывать? Завтрашний день еще не народился.

— А потом завтра станет днем вчерашним.

— Ваш разум помрачен, святой отец. Эта хмарь проникла в голову и затуманила мозг. — Вудрофф подступил поближе. — Смотрите, чтобы того же не случилось с Генри. Воля его должна быть крепка и незыблема. Тому, кто нагреб себе раскаленных углей, чтобы развести огонь, нужно мчаться вперед через любые препятствия.

— Я буду помогать ему, Перкин, сколько хватит сил. Храни тебя Христос.

В глубине души, однако, священник полагал, что Генри Болингброку мешают гнилостные телесные соки; так нагар не дает свече ярко гореть, и копоть лишь сгущает мглу. Он ступил на расшатавшийся булыжник, поскользнулся и рухнул наземь; боль была такая, что некоторое время он не мог шевельнуться.

— Ого! Вот уж пал так пал — словно весь род человеческий, — раздался знакомый голос, и Генри Болингброк помог Ферруру встать. — Ходи осторожнее, гляди под ноги.

— А вы, сэр, олицетворяете собою милость Божию после грехопадения.

— Говорят, будто мглу порождают разлагающиеся облака. А мне сдается, туман восходит из земли.

— Гниль в нем точно есть. Для меня такой туман — это аллегория греха.

— Отлично сказано. — Генри хлопнул духовника по спине. — Нам, людям, негоже забывать про нашу тленность. — Его горячее дыхание мешалось с туманом. — Ты — привратник у дверей моей совести. В день моего торжества поговорим лучше о духовных материях.

— Сначала, сэр, я обязан обсудить дела, которые могут вас сильно обеспокоить. Совсем не радостные приходят вести.

Туман уже стелился вдоль реки и вползал в обнесенный стеною город. [19]

— Но ведь сегодня, Джон, день редкостно счастливый.

— На самой плодородной земле растут самые скверные сорняки.

— Что ты хочешь этим сказать? Нас подстерегает опасность?

— По моим предположениям, сэр, еще как подстерегает. Причем грозит она и телу, и духу. Может быть, зайдем на минутку в часовню?

Десять дней спустя после того, как Генри Болингброк услышал про избранных, сестра Бриджет вместе с кларкенвельской монахиней стояли на галерее Вестминстерского аббатства. Прильнув к специально проделанному в стене глазку, Клэрис наблюдала проходившую внизу церемонию. У главного алтаря, на алебастровом, богато украшенном драгоценными камнями троне, восседал Генри в золотом парчовом одеянии. Под ногами у него лежал шитый золотом и серебром гобелен, изображавший встречу Самуила и Саула.[117]

— Вижу корону, — прошептала Клэрис, — с крестообразно пересекающимися дугами. Такое дивное творение — и возложено на голову нечестивца. Они разрушили храм и украли сосуд благодатный.

Снизу доносился голос Генри, произносивший по-английски монаршую клятву при вступлении на трон. Клэрис опять гневно забормотала, уже не обращаясь к Иветте:

— Он отправит души агнцев волку, и тот их удавит. Но не видать ему зеленых лугов, где пасутся агнцы, не знать ему райского блаженства. Никакой святой елей ему не поможет.

Она имела в виду елей для помазания нового короля на царство; его брали из чудотворной чаши, которую Томас Беккет получил от явившейся ему Девы Марии. Два года назад король Ричард искал в гардеробной Тауэра ожерелье короля Джона и случайно обнаружил ту чашу. Монахиня услышала об этом из уст самого Ричарда.

Три дня назад вместе с Бриджет она посетила Ричарда; король был совершенно сломлен. Ему доложили о пророчествах кларкенвельской монахини, предсказывавшей его свержение и смерть, и он пожелал встретиться с Клэрис. Но когда ее привели в каменные «покои», она поняла, что несчастный уже тронулся умом. На нем было длинное белое одеяние, из-под которого виднелись босые ступни, на голове черная ермолка. Он сидел в углублении, высеченном в каменной стене. Когда монахиня приблизилась, он протянул ей какие-то бумаги.

— Бодрись, преподобная Клэрис, — сказал он. — И утешься. Я — блаженный, человек божий. Ты предсказывала мой конец, но не можешь предсказать моего начала.

— О чем вы, ваша милость?

— Возьми восемь миль лунного света и сотки шар. Возьми восемь валлийских песен и подвесь их на амбар. Возьми левую ножку миноги и смешай со скрипом телеги. Неужто это сделать труднее, чем свергнуть с престола короля? Помазанника Божия?

— Чтобы зеркало засияло чистотой, его сначала надо обмазать черным мылом.

— Ты, дева, еще безумнее меня. Или ты хочешь сказать, что святость помазанника однажды воссияет заново? — Он встал, подошел к Иветте и преклонил перед нею колена. — А ты, монахиня, что скажешь обо мне?

— Бедный вы, бедный, вот что я скажу, сэр.

— Бедность — это увеличительное стекло, сквозь которое мы смотрим на друзей. — Он обернулся к Клэрис. — Я полюбил плакать. Слезы ручьями текут у меня по щекам. Я — источник всех вод. Когда будут короновать это гнусное насекомое?

— На тринадцатый день месяца. В праздник Святого Эдуарда.

— В праздник благочестивого короля, воздвигнувшего аббатство. В этот день камни разом обвалятся и падут. Земля содрогнется.

— Ежели он враждует с Господом, то…

— Ливень обрушится на алтари. Таково мое пророчество. — Он быстрым шагом прошелся по узилищу. Сквозь узенькое оконце над каменным сиденьем была видна Темза. — Растолкуй мой сон, и я скажу, что ты наперсница Бога. Мне снилось, что один король устроил великий пир. За столом сидели еще три короля, и эти три короля ели одну только овсяную кашу, зато столько, что у них яйца полопались, и из них вышли двадцать четыре быка с мечами да щитами и пошли рубить всех вокруг, так что в живых остались только три белые селедки. Девять дней и девять ночей селедки те истекали кровью и стали похожи на проржавевшие конские подковы. К чему бы этот сон?

Клэрис пришла в замешательство, однако ровным голосом ответила:

— Это выше моего разумения, сэр.

— И моего. — Он по-прежнему ходил взад-вперед, шлепая босыми ногами по каменному полу. — Говорят, что у тебя есть свитки с заклинаниями, что ты — колдунья.

— Неправду говорят. На свитках, которые всегда при мне, — тексты молитв.

Несколько мгновений он пристально смотрел на нее, но лицо монахини оставалось безмятежным, она лишь скромно отвела взгляд.

— Вы стягиваете груди кружевом, мадам?

Она молча осенила себя крестом.

— Ты, однако же, не краснеешь. Твои душа и тело глубже омута, сестра Клэрис.

Они еще немного побеседовали, и Ричард сказал им про священный сосуд.

— А этот лже-король — всего лишь раскрашенный идол. Его помазали на царство, но елей скоро протухнет, вонь пойдет до небес. — Вздохнув, он опять опустился на каменное сиденье. — Радуют душу мою одни только духовные песнопения, они избавляют меня от мук этой жалкой жизни. Спой мне что-нибудь.

Чистым умиротворяющим голосом Клэрис запела:

— Иисусе, смилуйся! Смилуйся, молю Тебя.

Когда они расстались, Ричард негромко напевал молитвенный гимн.

— Смерть его уже стоит на пороге, — шепнула Клэрис Иветте.

Это ее пророчество, как и многие другие, тоже сбылось. Еще она сказала Бриджет, что, если на трон вступает король-нечестивец вроде Болингброка, прочие обязаны поддерживать власть до той поры, пока корону вновь не получит истинный помазанник Божий. Кто эти «прочие», она не уточнила.

— Все, что я ни делала, делалось ради святой Матери-Церкви, — продолжала Клэрис. — Если правители замарали себя перед лицом Господа, значит, королевой должна стать Мария. Мы убедим народ, и он пойдет за нами.

Спустя четыре месяца после их беседы в Тауэре несчастного Ричарда уморили голодом в замке Понтефракт.[118]

Между беседой в Тауэре и коронацией в Вестминстерском аббатстве прошло всего несколько дней, но по городу полетели слухи о многочисленных арестах и заточениях в тюрьмы. Уильяма Эксмью схватили и отправили в изгнание, взяв с него зарок не возвращаться в Англию никогда. Мрачная церемония проходила возле Креста св. Павла: Эксмью стоял босой, в длинной белой рубахе до пят, сжимая в руке большое деревянное распятие. В толпе зевак за происходящим наблюдали Роджер из Уэйра, судебный посыльный Бого и молодой законник Мартин. Со всех сторон слышались издевательские выкрики. Епископский суд предписал Эксмью идти босиком до Дувра, держа перед собою распятие.