Джордж Оруэлл - Дни в Бирме

Весь наличный состав – сотни полторы вооруженных лишь дубинками военных и гражданских полисменов – бросился атаковать толпу с тыла. Но втиснувшихся полицейских зажало, беспомощно кружило водоворотом густой людской массы. Облепленные роем тел, они не могли пустить в ход свои дубинки, сражаясь яростно и бесплодно, оплетая ближайшие фигуры лентами размотавшихся пагри, как в известной скульптурной сцене борьбы античного Лаокоона со змеями. Ругань на четырех языках, смрадная смесь пота с резким запахом умащавшей кожу индусов календулы, клубы пыли и практически никакого серьезного ущерба для противников. Бирманцы, видимо, не хватались за дахи из опасения ружейного огня. Флори ринулся в тут же поглотившую его, обдавшую жаром, сдавившую ребра толпу, продираясь с ощущением дикого абсурда и нереальности. Странный нелепый бунт, где самым странным было не слишком агрессивное отношение восставших к врагу: кто-то бранил Флори, кто-то толкал его, а кто-то даже старался привычно уступить дорогу белому. Довольно долго его просто швыряло из стороны в сторону, потом он вдруг почувствовал резкую боль – на ногу кованым башмаком наступил толстый усатый субадар. Потерявший в давке тюрбан, бритоголовый старшина сипаев одной рукой ухватил и душил соседнего бирманца. Изловчившись оторвать кровожадного раджпута[29] от его жертвы, Флори, не на забытом от волнения урду, а по-бирмански прокричал ему в ухо:

– Почему не стреляли?

Ответ тонул в реве, не сразу удалось разобрать:

– Хакм ни айа (приказа не было!).

– Болван!

В этот момент их стиснула, поволокла очередная волна толпы. Флори вспомнил про наверняка имевшийся в кармане сипая свисток и кое-как смог все-таки вытащить его. Однако призывные свистки зазвучали впустую, собраться сквозь такое месиво было невозможно. Время от времени не оставалось ничего другого, как просто расслабить мускулы, позволяя водовороту нести себя вперед, а иногда даже оттаскивать назад. Наконец, более напором толпы, чем собственным усилием, Флори выкинуло на открытое место, где вскоре появились также субадар, десятка полтора его сипаев и старший констебль бирманец. Измученные бойцы полицейского воинства были здорово помяты, ноги им совершенно оттоптали.

– Бегом, бегом! Быстро в казармы за винтовками!

Хотя он все еще говорил по-бирмански, сипаи поняли его и, хромая, побежали к своим баракам. «Эй, – окликнул Флори полисмена бирманца, – на хинди можешь говорить?»

– Да, сэр.

– Скажи им стрелять только поверх толпы и только общим залпом. Это они должны точно понять!

– Слушаюсь.

Объяснения знавшего хинди хуже Флори старшего констебля свелись, в основном к прыжкам и жестам. Шеренга сипаев вскинула ружья, грянул залп. На миг Флори показалось, что приказ его не выполнен, ибо ближайшие ряды бирманцев упали как подкошенные, но люди просто от страха бросились на землю. И когда сипаи пальнули вторично, в этом уже не было необходимости – толпа, отхлынув, быстро потекла вспять. Кое-где по краям драки с армейской и местной полицией еще шли, но вот уже масса бунтовщиков устремилась через плац к лесу, и, продвигаясь по следам отступления, вскоре Флори с сипаями почти достигли клуба. Поодиночке, волоча шлейфы размотавшихся пагри, но с увечьями не серьезней синяков, подтягивались остальные солдаты. Констебли вели нескольких арестованных. Последняя часть бирманцев уходила с клубной территории, перепрыгивая поваленный забор вереницей газелей. Из едва различимого в ночи скопища убегающих мятежников вырвалась и подкатилась прямо в объятия Флори маленькая белевшая фигурка. Галстук с доктора Верасвами был сдернут, но очки на носу чудом уцелели.

– Доктор!

– Ахх, друг мой! Я совершенно обессилел!

– Откуда вы здесь? Вы что, были в толпе?

– Пытался остановить их, друг мой, но безнадежно, пока вы не появились. Хотя один, по крайней мере, печать вот этого унес!

Доктор показал боевую ссадину на своем пухлом кулачке; впрочем, ночная тень мешала по достоинству оценить его отвагу. Сзади гнусаво закаркало:

– Приветствую, мистер Флори, вот и вы подошли! Опять небольшая заварушка! Двоих нас с вами даже многовато для усмирения этих блох, кха-ха-ха!

Веселился У По Кин, который прибыл с огромной дубиной и револьвером за поясом, в демонстративном неглиже – лишь фуфайка и сатиновые штаны тотчас выскочившего из дома беззаветного храбреца (прятавшегося до самого конца, зато первым успевшего к раздаче триумфальных лавров).

– Неплохо сделано, сэр! – удовлетворенно хохотнул он. – Смотрите, как удирают. Славно, славно мы их распугали!

– Мы! – задыхаясь от возмущения, воскликнул доктор.

– Как, дорогой доктор? Неужели и вы были поблизости? Вы тоже вдруг отважились рискнуть вашей бесценной жизнью? Кто бы мог подумать?

– Сами-то вы не торопились! – сердито оборвал его Флори.

– О, сэр, негодяи бросились наутек, – слегка понизив наглый тон продолжал У По Кин, – но меня беспокоит, как бы они по дороге не полезли грабить имущество европейцев!

Невозмутимое нахальство судьи просто восхищало. С дубиной подмышкой, он важно, чуть ли не покровительственно шествовал возле Флори, тогда как доктор в смущении следовал за ними. У ворот клуба все трое остановились. Внезапно стало совсем темно, луну скрыла сплошная пелена тяжелых черных туч. Пронесся порыв почти забытого свежего ветра, и остро дохнуло влагой. Ветер усилился, деревья зашумели, с куста жасмина возле теннисного корта посыпался вихрь лепестков. Судья и доктор устремились под крыши своих домов, а Флори под кров клуба. Хлынул дождь.

На следующий день город был тих, как кафедральный собор утром в понедельник. Тишайший покой после бунта. Кроме горстки арестованных на месте преступления, у всех возможных участников осады оказалось незыблемое алиби. Клубный сад, будто истоптанный стадом бизонов, имел плачевный вид, но ни самим белым сахибам, ни их жилищам не было причинено никакого вреда, за исключением шишки на лбу найденного под бильярдным столом, в стельку пьяного мистера Лакерстина. Вестфилд и Веррэлл успешно вернулись с розысков, доставив двоих убийц Максвелла (или, во всяком случае, пару крестьян, вполне годных для виселицы). Правда, городские новости чрезвычайно опечалили Вестфилда, снова упустившего шанс пострелять в бунтовщиков, – эх, невезуха! Отклик Веррэлла на ночные события выразился лишь брезгливой гримасой в сторону Флори, штатского, который посмел приказывать сипаям.

Дождь лил и лил. Проснувшись под стук капель, Флори в сопровождении верной Фло выбежал во двор и подставил тело струям воды. С удивлением он обнаружил на коже множество синяков, зато дождевой душ мигом смыл всякий след лихорадки. Ливни тут выступают просто замечательным целителем. Затем Флори, в хлюпающих ботинках, то и дело стряхивая стекающие с панамы потоки, отправился к доктору. Небо было свинцовым, шквалистые порывы волнами неслись по плацу, как вихри конницы. Несмотря на широкие лубяные шляпы, прохожие бирманцы напоминали бронзовые статуи фонтанов. Дорогу уже залило оголявшими камни ручьями. Доктор сам только вошел с улицы на веранду и тряс над перилами мокрый зонтик.

– Заходите, мистер Флори, заходите! Ахх, вы как раз вовремя! Я только собирался откупорить джин «Старый Томми», поднять бокал за вас, спасителя Кьяктады!

Потом был долгий разговор. Доктор торжествовал; ему казалось, что бурная ночь каким-то чудом восстановила справедливость, поправ интриги подлого судьи, что теперь все пойдет иначе.

– Друг мой! Ведь этот бунт, где проявилось ваше высочайшее благородство, У По Кин не планировал. Состряпав свое геройство усмирением своего же якобы мятежа, негодяй полагал, что впредь от любых вспышек он еще более возвысится. Мне сообщили, что при вести о гибели мистера Максвелла, радость его была буквально… – доктор попытался поймать слово щепоткой пальцев, – как это говорится?

– Непристойной?

– Да-да, непристойной! Он чуть ли не пустился в пляс, вообразите только жуткое зрелище? Приговаривал «вот сейчас и деревенский мятеж примут всерьез». Что негодяю человеческая жизнь? Но настал конец его триумфам! Прерван взлет этой подлой карьеры!

– Отчего бы?

– Как же, как же, мой друг! Не он, а вы теперь истинный, подлинный герой! И даже меня подле вас оберегает некий отблеск вашей славы. Не вы ли всех спасли? Разве не встретили вас вчера европейские друзья как настоящего освободителя?

– Пожалуй, не без того. Довольно новые для меня ощущения. Миссис Лакерстин величала меня исключительно «дорогим мистером Флори», обратя свое жало против Эллиса, имевшего неосторожность в сердцах назвать нервную леди драной шваброй.

– Ахх, мистер Эллис порой действительно не сдержан в выражениях.

– Меня он почти не шпынял, только очень корил за то, что я не дал приказ стрелять в живое мясо («чего ж не пристрелил пяток ублюдков?») и мои ссылки на опасность для находившихся в толпе полицейских отверг: «Ну и парочке этих негритосов попало бы? Большое дело!». Однако прежние мои грехи полностью прощены. Макгрегор даже цитировал что-то возвышенное на латыни, видимо из Горация.