Адольфо Биой Касарес - История, ниспосланная провидением

– Не знаю, что там говорится в Священном Писании, но знаю только, что утешиться уже нечем, – ответил он; затем, выдержав паузу, добавил не столь безлично: – Возможно, вы считаете, что я недостаточно интересуюсь вопросами создания академии. Это не так, уверяю вас. Просто я все время думаю о чуде и о той войне, в которую, как я вижу, меня вовлекли. После моей победы мы вновь обратимся к литературе.

– Вы так уверены в своей победе?

– В победе – нет, но в войне не на жизнь, а на смерть – да. Что касается меня, клянусь вам вот этим крестом, я не отступлю.

Это было то, что называется «искушать дьявола». Ланкер остался святотатствовать и кощунствовать, а я вернулся в Буэнос-Айрес поездом в девятнадцать сорок пять; но я не расстался с моими друзьями. На следующей неделе у меня был случай увидеться с девушкой; а по телефону я в эти дни говорил с ней несколько раз. Не знаю почему, мои связи с окружением Ланкера поддерживались только через Оливию. Но зачем, в который уже раз, мне рассказывали про Ланкера, извергающего богохульства, закосневшего в своем ужасном язычестве? Как бы то ни было, я звонил наудачу, и всегда Ланкера не оказывалось дома. Да меня и не это заботило; заботило, когда вместо мелодичного голоса Оливии слышался хрипловатый голос Педро, который выдавливал из себя три слова: «Сеньориты нет дома». Несомненно, нетерпение губило меня. Еще до того, как в сознании Оливии поселилась уверенность, нежная и властная, в том, что у нас с ней может быть что-то общее, я пустил в ход всю свою тяжелую артиллерию завоевателя дамских сердец. Результат оказался плачевным. Надо было действовать в обход; и я действовал. Мне представился случай встретиться с Ланкером благодаря кругам, занимающимся расширением дружеских контактов, в собственном здании (как любят выражаться мои друзья-газетчики) Ассоциации писателей, которое находится на улице Мексике. Пользуясь тем, что весна начинается двадцать первого сентября,[24] а в тот день было уже двадцатое, я пригласил его на костюмированный бал в «Амбассадор».

– Приходите с Оливией, – сказал я ему. – Хорошая выпивка, оркестр Пичуко,[25] джаз Бартолино, атмосфера… Да о чем говорить! Вместе встретим весну.

– Я не расположен ходить по балам, – вяло ответил он.

Ланкер принялся разглагольствовать о своей борьбе и о своем твердом решении уничтожить христианство; я перебил его.

– Обещайте мне, – сказал я, – если Оливия захочет, вы приведете ее.

– Обещаю, – ответил он.

Я пожал ему руку и уже от дверей крикнул:

– Завтра в девять я позвоню, чтобы знать ответ.

Ответ я уже знал. Ланкер был «сделан», как говорят шотландцы; он попался в ловушку. Мой стратегический план не мог дать осечку. Женщины говорят вам, что скучают на балах и устают от людей? Не верьте им. Как бы абсурдно это ни казалось, женщины просто не в состоянии отказаться от приглашения на бал. С непреходящей наивностью они считают любые праздники волшебными. Что касается меня – может быть, это другое проявление наивности, а может быть, из-за какого-то ужасного воспоминания, – я придерживаюсь противоположного мнения. Я нахожу праздники ужасными и считаю, что самые большие несчастья именно там и происходят; женщины, выпив, превращаются в демонов с непредсказуемым поведением, и самые верные из них просыпаются утром где-нибудь на garsonniures,[26] среди друзей своих возлюбленных, жалуясь на усталость и головную боль, но не чувствуя за собой вины, потому что алкоголь отшибает память.

Как я и предвидел, в девять часов следующего дня Ланкер ответил мне, что они принимают приглашение; но это было еще не все: не удержавшись, Оливия взяла у него трубку и стала радостно обсуждать со мной вопрос, приводящий в такой восторг наших подруг, которых мы выбираем, чтобы поделиться с ними своим видением мира, этих полубогинь, на чей алтарь мы приносим в жертву свою душу и ох! свое время тоже; итак, до полудня мы обсуждали проблему маскарадных костюмов. Мы с презрением отвергли жалкие потуги воображения, способного предложить нам только домино, пьеро, дьявола. Нам хотелось чего-то нестандартного, необычного – например, неуловимый человек-наоборот, с лицом, нарисованным на затылке, – настоящий выверт изобретательности. Таким образом я, возможно, стремился скрыть свою консервативную суть, потаенную узость взглядов, и не должен был предлагать классические варианты вроде медведя, паяца или арлекина. Но я не скрыл и скромно признался: я хотел нарядиться арлекином. С детских лет мне казалось, что только под этой личиной я потеряю добропорядочность и стеснительность и стану личностью. Однако я всегда предполагал, что это мечты дурного тона, и когда Оливия сказала мне: «Нет, лучше, если ты будешь ангелом, ангелом-хранителем Роландо», я подчинился ее желанию, попытавшись, правда, в течение почти пятнадцати минут отстаивать идеал всей моей жизни. Ланкеру мы быстро назначили костюм чудовища; чтобы в корне пресечь любую дискуссию, я провозгласил:

– Красавица и чудовище.

Оливия тут же поняла, что костюм красавицы ей очень подойдет; но, будучи ненасытной, как того требовала ее молодость, тщеславной, как того требовала ее красота, она пожелала также, чтобы при ней были гавайцы, рабыня, индеец-апач и камеристка. Я провел длительную и витиеватую словесную кампанию, чтобы убедить ее избежать столь опасных ошибок. В общем, в назначенный вечер в «Амбассадоре» появились блестящая красавица, рассеянное чудовище и перепуганный ангел.

Впрочем, не такой уж и перепуганный; в баре мы выпили аперитив, и я мало-помалу обрел уверенность настолько, что выбрал столик исходя из своих стратегических планов – не слишком близко к оркестру, дабы пощадить наши уши от тромбона, – и в то же время не слишком далеко; из-за музыки невозможно было поддерживать общий разговор, и потому все те милые пустячки, которые я говорил подруге, не были слышны нашему другу. Так что можете судить, что это был за праздник, на который я их пригласил. Когда метрдотель предложил нам меню, я крикнул:

– Мы сметем все подряд!

И заказал «закуску по-королевски», бульон по-аренбергски, рыбу с картофелем, жареную индейку в кляре и с фруктами, воздушный бисквит, персики, кофе, сигареты. По поводу индейки у меня зародилось сомнение.

– В слове «сентябрь» буква «т» произносится мягко, – сказал я метрдотелю негромко, – индейка будет такой же?

– Рекомендую вам августовскую, – заявил метрдотель.

– Замечательно, – ответил я.

Пагубное легкомыслие! С тех пор я ломаю голову, отчего это мне все время не по себе и почему я поглощаю огромное количество питьевой соды.

Мой диалог с официантом, подавшим карту вин, был не менее выразительным.

– Пусть в наших жилах течет кровь вдовы! – воскликнул я.

– Клико? – спросил он.

– Понсарден! – ответил я решительно. – Без года!

Естественно, Оливия была очарована. Женщины обладают чутьем, они тонко чувствуют, где находится то, что им нужно. Даже если в силу некоего застарелого снобизма их уводит порой в сторону какого-нибудь канальи, они не свернут с нужного пути – в настоящем джентльмене они всегда найдут уж не знаю что, но что-то для себя привлекательное. Подбодренный шампанским, которое буквально царило за обедом, я уверенно приступил к делу. Я имею в виду, что всячески ухаживал за девушкой, придвигался к ней поближе, то и дело касался ее, обнимал ее каждые пять минут в знак восхищения какой-нибудь очередной глупой шуткой, не только когда мы танцевали, но и когда она звучала едва ли не у самого уха Ланкера. В какой-то момент к нашему столику присоединился дьявол, и я узнал в нем или решил, что узнал, сеньора Силено Коуто, мрачного аргентинского кабальеро, с которым познакомился в «Руайяль Монсо», в Париже, еще тогда, в двадцать седьмом, – он был бледен и в таком глубоком трауре, что казалось, его выкупали в чернильнице целиком: и костюм, и волосы, и брови, и усы – все отдавало сплошной чернотой. В костюме красного дьявола он выглядел бы более естественным и менее безрадостным, но что значило для меня в ту ночь, какая одежда была на сеньоре Коуто или на любом другом сеньоре, пусть даже это и был именно Коуто, тот, кто сел за наш столик! Как я уже говорил, я был поглощен другим, потому весьма фрагментарно представлял себе, о чем говорят между собой незнакомец, представлявший противоположную сторону, как пишут в договорах, – назовем его дьявол, – и Ланкер. Этот последний выказывал признаки сильной нервозности. Причина? Несомненно, мое безобразное поведение. Из самолюбия, в силу воспитания или из страха рассердить Оливию, он мне не мешал, но искал утешения в том, что обратил свой гнев в сторону своего обычного пугала: христианской религии. С удручающей непоколебимостью он утверждал, что его хранит сама Венера, и довольно продолжительное время тешил дьявола насмешками в адрес Господа Бога. Пока я обхаживал Оливию, их разговор перешел, уж не знаю как, в диспут. Поначалу дьявол с очевидной благосклонностью принимал стрелы сатиры, который мой друг направлял не только в Бога-Отца, но также и в Бога-Сына и, страшно вымолвить, в Святого Духа; но, несомненно, такая назойливая язвительность его утомила, потому что он вдруг сказал: