Майкл Муркок - Бордель на Розенштрассе

Александре нравится «Жюиф Амораль», с некоторыми посетителями которого я был знаком. Мы появляемся около девяти часов, чтобы послушать негритянский оркестр. Во время нашего последнего посещения его игра очень понравилась Александре. Она слишком броско оделась и накрасилась для кабаре такого рода, но этого никто не замечает, так она хороша собой. Толстый как бочка, с неухоженной бородой, одетый в крестьянскую блузу и сабо хозяин кабаре — Кулачарски — гладит страусовые перья на ромбовидной шляпке, которую она надела, и произносит по-русски какую-то чепуху, которая, видимо, нравится ей, хотя она и не поняла ни слова. В кабаре главенствует некий Розенблюм. Он поводит туда-сюда своей козлиной бородкой, наблюдая за посетителями, и заглядывает в загадочно и лихорадочно сверкающие, возможно, под воздействием наркотиков, глаза. Стены кабаре покрыты яркими, нарисованными основными цветами, рисунками. Фрески грубые, написанные в странной манере. Творцом их был один испанец, которого сюда забросила судьба. Александра соглашается выпить стакан абсента, который по-прежнему остается напитком представителей богемы от Санкт-Петербурга до Парижа. Потея в куртке из плотной ткани и в охотничьих брюках, местный художник Уормен беседует с нами о своем телескопе. Он мечтает бросить живопись, чтобы посвятить себя астрономии. «Наука — вот где теперь настоящее поле деятельности для художника». Александра смеется, но не потому, что она понимает его, а потому, что она находит его привлекательным. Посетители кабаре толпятся вокруг нас. Александре нравится привлекать внимание авангардистов. А через несколько улиц отсюда, уже за пределами Майренбурга, в старой казарме праздные солдаты играют в карты и тайком опорожняют бутылки с вином, нарушая этим устав, в тот момент, когда отворачиваются благосклонные сержанты. В верхних этажах здания лейтенанты и капитаны бурно обсуждают новый закон о военной доктрине, которая, если она будет осуществлена, означает, что Вельденштайн станет еще сильнее.

Весь мир вооружается. Если мы хотим сохранить свою свободу, мы должны поступать так же. На карту поставлена судьба Европы, не будем забывать об этом. Нас окружают три империи, и тот факт, что они не решаются столкнуться между собой, чтобы захватить нас, — единственный гарант нашей безопасности. Вспомните слова Бисмарка: «Вельденштайн — это самая соблазнительная невеста, которую когда-либо обхаживали нации-мужчины: приданое этой девственницы — это ключ к господству на всем континенте. Тот, кто возьмет ее в жены, завладеет всем миром. Принц полагает, что секрет нашей безопасности в нейтралитете. Но мы должны быть готовы к защите от внутреннего врага. Здесь есть такие, кто намерен отдать девственницу тому, кто предложит больше». Так говорит капитан Томас Владорофф, мой дальний родственник. У Владороффа бледное лицо, обманчиво несерьезный и безобидный вид, который свойствен его семье. «Мы должны остерегаться агентов-провокаторов, которые затесались в наши ряды. Граф Хольцхаммер имеет множество сторонников как вне, так и внутри армии». Такой пыл вызывает улыбку у его товарищей. Он расстегивает воротник мундира. Кто-то замечает, что, мол, в Вельденштайне никогда не будет гражданской войны. «Мы слишком рассудительны и чересчур дорожим своим спокойствием». Александра не любит моего кузена. Он бессердечный, уверяет она, и больше интересуется машинами, чем своими ближними. Наговорившись, он уходит из кафе и направляется на улицу Регенштрассе, чтобы встретиться со своей любовницей, вдовой офицера, убитого около двадцати лет тому назад во время войны с Францией. Ее зовут Катерина фон Эльфенберг; ей было семнадцать лет, когда она потеряла мужа. Ее вторым любовником был барон, опытный игрок на бирже, который своими советами помогал богатеть моему кузену. Сегодня вечером будет небольшой прием. Я приглашен, но не могу повести туда Александру. Я опасаюсь, что она может встретить там кого-нибудь из членов своей семьи. Потребовалось щедро наградить кое-кого из слуг, чтобы они сообщали всем, что она уехала, и тайком передавали все необходимые сведения к нам в отель, чтобы она могла отвечать на них и таким образом делать вид, что находится дома. Родители регулярно пишут ей из Рима, а она обязана, в свою очередь, сообщать им новости о родственниках, друзьях, погоде. Она должна рассказывать о своих выходах в свет, посещении в сопровождении близких друзей музеев и наиболее респектабельных чайных салонов. Предполагалось, что на следующий год она отправится в Швейцарию, чтобы завершить свое образование, однако на самом деле, как говорит она мне, она рассчитывает поехать со мной в Берлин. Оттуда мы мечтали отправиться в Париж, Марсель или в Марокко, потому что она еще не достигла совершеннолетия.

Вместо приема мы все вместе идем в театр. Кузену представляют участников труппы Королевского балета Майренбурга, среди которых несколько лучших танцоров мира. Женщины скромно подают руки для поцелуя. Позже он мне расскажет, как неловко он себя чувствовал; у него было впечатление, словно на прием согнали эскадрон пышно украшенных лошадей, которые могут встать на дыбы, но которых нельзя оседлать. Я смотрю на маленькую сцену, сжимая руку Александры. Ей нравится эта пантомима, которую, по ее словам, заимствовали у Дебюро. Пьеро преследует своими ухаживаниями Коломбину, но она отдает свое сердце его сопернику — Арлекину. Сквозняк, вырывающийся из двери, колышет огромную шелковую луну; пощипывая струны гитары, Пьеро поет по-французски, и поэтому понятно только то, что это что-то из Лафорта. Позади него на занавесе появляются силуэты воздушных шаров, поездов, экипажей, трубы фабрик и кораблей. Вероятно, это означает гимн во славу машин и механизмов. Пьеро поет так гортанно и с таким акцентом, что я едва улавливаю одно слово из трех. Затем появляется балетная группа: разыгрывается современная интермедия, разжигающая первобытную чувственность. Она сопровождается нестройным звучанием скрипок. Утром, как только встанет солнце, начнет щебетать ласточка, устроившая гнездо под нашей крышей. Мы будем, смакуя, пить дурманящий абсент. Времени не существует. Я наклоняюсь к чернильнице. Боль совсем отпустила, и меня охватывает приятное чувство комфорта.

Освещаемый уличными фонарями Майренбурга, я вызову экипаж. Нас окружает многовековая красота, молчание резных каменных украшений под глубоким небом. Я подавляю желание похвалить салон Катерины фон Эльфенберг. Мы направляемся к площади Яновски, месту гуляния, чтобы полюбоваться игрой электрических огней и послушать уличных музыкантов. Теперь я старый человек, и солнце выжелтило мои белые одежды. В городе есть место, где итальянцы исполняют арии из опер Верди и Россини. По сверкающей поверхности воды проплывает прогулочный катер. Юноши и девушки возраста Александры разгорячены невинными играми, они снуют между люками и шезлонгами. В темноте вдоль другого берега движется мрачная флотилия барж; воет сирена. Прогулочный катер исчезает под мостом Радота. Когда наступает ночь, Майренбург становится самым веселым городом мира. Темперамент его жителей схож с темпераментом южан. По извилистой улице Бахенштрассе, которая выходит к месту гуляния, бродит глубоко опечаленный Карл-Мария Саратов. Он отчаянно охотился за развлечениями в индейском квартале, названном так, вероятно, потому, что некогда там находился убогий музей восковых фигур, основные экспонаты которого вызывали в памяти образы Дикого Запада. Карл-Мария Саратов прошел по всему городу, направляясь с Фальфнерсаллее, где он увидел, как его возлюбленная входила в кафе Вильгельма в сопровождении своего прежнего дружка. Карл-Мария слышал, что в индейском квартале можно найти опиум, и это действительно так. Нельзя сказать, что в этом притоне встречают посетителя подобно ему с распростертыми объятиями. Наилучшая курильня опиума хотя и была очень представительной, не имела ничего общего с той, о которой рассказывал ему один приятель, и нисколько не походила на отвратительные вертепы Гамбурга или Лондона. Даже слуги-китайцы у Шао-Ли не были на самом деле выходцами из Азии, это были загримированные венгры, одетые в экзотические одежды. Заведение пышно украшено голубым шелком и золотой парчой. Ложи глубокие, удобные и мягкие. Владелец заведения — высланный англичанин по имени Джеймс Маккензи. Этот военный инженер был признан виновным в каких-то преступлениях на Малайском архипелаге. Теперь он не осмеливается вернуться на родину. Он ведет дела в своем заведении умело, отличаясь тактом и сдержанностью. В этот вечер здесь находятся герцог Отто Будениа-Грэц, сидящий между своими юными приятелями из военной школы. Маккензи позволил Карлу-Марии войти, но потребовал, чтобы его проводили в отдельную комнату и чтобы он заранее оплатил свои трубки.

Эрцгерцогу не нравится бывать на Розенштрассе, он считает, что у этого заведения завышенная репутация, и клянется, что его тут больше увидят. Он сетует на то, что застрял в этом провинциальном городишке и рассказывает слушающим его студентам о восхительных Вене, Будапеште и Париже, женщинах Санкт-Петербурга, где он недолго пробыл в качестве атташе посольства, о мальчиках Константинополя… Он вспоминал о тех днях, когда он служил в Мексике; о тех днях, когда воздух был полон страха и не было необходимости пускать в дело саблю. «Я до сих пор ощущаю запах крови», — шепчет он. Он хватает свою трубку, словно это трость, его глаза нечестивого азиата загораются, потом темнеют. «Но евреи отняли мои законные права». Александра начинает скучать. Она просит меня отвезти ее в «таинственное место», я не в силах отказать ей, и мы направляемся к курильне Шао-Ли. Там она будет выплевывать дым, кашлять и примется жаловаться на то, что это не оказывает на нее никакого действия, позднее она начнет спрашивать меня о тех женщинах, которые встречались в моей жизни. Слушая, как я расписываю их прелести, она будет облизывать губы. Я же в это время, охваченный жгучей страстью, буду мечтать о преображенном Майренбурге, что находится в душе, где молодые рыжие львицы мурлычут, возлегая на телах великолепных бабуинов. И вдруг я словно в первый раз за долгие недели очнулся от восстанавливающего мои силы сна. Мне показалось, что Майренбург окружает меня. Я вижу его строгие готические шпили в тумане сентябрьского утра. Он живой. На реке цепочка лодок понемногу движется к Гофместерскому причалу. Запахи выпечки поднимаются над Надельгассе, кажется, что из каждого окна доносятся ароматы свежего хлеба и пирогов.