Станислав Виткевич - Прощание с осенью

Геля повернулась к нему всем телом.

— А она?

— Она ничего, она любит меня так, как обычно девушки в ее возрасте любят своих женихов. Но не в том дело, я больше не могу терпеть.

— А когда свадьба?

— Ах, как же вы циничны. Я не могу вынести самого факта влюбленности до такой степени, а не какого-то там дурацкого вожделения. Вы нравитесь мне в тысячу, в бесконечное число раз больше, чем она.

— Так почему же не я?.. — вымолвила она чуть не плача; Атаназий начинал приобретать в ее глазах очарование чего-то потерянного.

— Вы ведь сами сказали, я был еще недостаточно решительным, чтобы совершить это. А впрочем, я не люблю вас и не смог бы полюбить. Меня ужасает ваша раса и одновременно со страшной силой привлекает...

— Ах, какой осел, упустить такую возможность! — вполне откровенно сказала Геля. — И этот нищий, идущий на мизерное содержание к так называемой добродетельной девушке из приличного дома, еще смеет мне говорить о расе! Я запрещаю вам жениться, вы понимаете меня?! Я ненавижу эту вашу...

Атаназий закрыл ей лицо правой рукой, а левой обхватил ее сзади за левую руку и перегнул. Он грубо сдавливал что-то невидимое, уже почти не чувствуя ничего человеческого в себе. «Такими в такие моменты должны быть звери», — подумал он в какую-то долю секунды. На смену внезапной злости опять пришло невыносимое протяжное вожделение, причем неизвестного вида. «Но разве не это самое важное?» Он отпустил ее лицо и впился в ее мясистые, пока еще холодные губы, сладострастно, исступленно, но с полным осознанием зверского наслаждения. Она вырвалась, ударив его снизу кулаком в грудину.

— Вы что, с ума сошли? Так вы затем обручались с другой, чтобы потом приходить обцеловывать меня? Это уже не извращение — это обычное, вульгарное свинство.

Атаназий долго не мог отдышаться.

— Нет, вы меня не понимаете. Несмотря ни на что, только вы можете меня спасти. Если бы вы вели себя иначе, я, может быть, именно с вами... — говорил он, тяжело дыша.

— Я бы никогда не стала вашей женой. В вас слишком мало благородства и благовоспитанности. Вы — нищий. Вокруг вас атмосфера бедности, которая ничего не может себе позволить. Вы могли бы стать, самое большее, одним из моих любовников, причем обязательно одновременно с кем-нибудь из ваших друзей.

— Вы потом мне все это расскажете, а сейчас послушайте: я так ее люблю, что если это еще продлится, не знаю, что со мной будет. Это та самая адская великая любовь, которая случается раз в тысячу лет на единственной из планет.

— Я больше не желаю об этом слушать...

— Вы мне нравитесь, как до сих пор не нравился никто, и знаю, что никто мне не будет так нравиться. Именно такая, какая вы: богатая вульгарная еврейская хамка. Вы — блондинисто-голубое олицетворение загадок Востока, вы — единственное создание, с которым я хотел бы иметь сына, и он не был бы дегенератом.

— Ах, почему вы не французский граф? У меня такой провал с претендентами из-за границы. После вас мне только Куба по-настоящему нравится, но я его слегка презираю.

— Вы должны быть моей, хоть я и не имею титула. Если бы я изменил ей с кем-нибудь другим, это бы только подлило масла в огонь. Вы — единственная, благодаря этой вашей доведенной до предела дьявольской хеттской красоте, вы можете стать для меня противоядием.

— Я девственница, господин Атаназий, — вдруг совершенно другим тоном сказала Геля.

В этом было что-то далекое; будто волна давно минувших веков разбилась здесь, в этой комнате, как слабый отзвук где-то далеко бушующей бури.

— Представляете, а я об этом и не подумал. Ваши деньги ставят вас выше этой проблемы.

— Так, стало быть, только со мной это будет называться изменой? С другой нет, точно? О, как я вас понимаю. Вы только не думайте, что я такая грубая скотина, какую из себя строю, вынуждена строить, иначе...

— Так, значит, вы согласны? — бессмысленно спросил Атаназий, и вся охота взять Гелю силой развеялась, как утренний туман.

Он снова ощутил желание остаться один. Внезапно проблеснула зловещая мысль: «Это она, Зося, принуждает меня к этому. Ненавижу ее за то, что вынужден ее так сильно любить». В этот момент я с удовольствием избил бы ее бичом, до крови. «Ангельская скотинка, чистая душка, Боже, за что я так жутко люблю этот кусок анемичного мяса с зелеными глазенками», — почти что простонал он и в тот же самый момент увидел тут же перед собой голубые раскосые глаза Гели и ее кровавый, внезапно набухший крупный рот. Он почувствовал головокружение, и дикое вожделение, более страшное, чем все то, что ему приходилось когда-либо переживать, включая и впечатления от ураганного огня тяжелой артиллерии, сотрясло все его существо («срущество» = мягкие кровавые арийские кишки встали на дыбы, как волна, вздымаясь над бездной чего-то черно-красного, еврейского, удушливого, зловещего, чего он и сам не знал). Ситуация и впрямь была зловещей. «Verhängnisvoll — Friedrich Nietzsche — Jenseits von Gut und Böse — Schicksal — Sasza Schneider[7] — мужской вельзевулий демонизм, бородатый, вообще обросший — только это чего-нибудь да стоит — непосредственное переживание». Ряд этих ассоциаций прервал ее давно знакомый с той «popojki» поцелуй.

— Ты хочешь всё или только целоваться? — пролепетал он наперекор этим своим мыслям.

— Делай что хочешь! Не спрашивай! Каналья! Идиот! Недотепа!.. — посыпались оскорбления.

Геля явно хотела поднять напряжение безумства до высшего уровня. Он схватил ее за, казалось, безжизненные, бесформенные руки и, сжимая их изо всех сил в зверском бешенстве, впился чуждым сознательного блаженства поцелуем в ее губы. А уже через минуту начались так хорошо известные и все-таки столь зависящие от нового объекта, вечно новые сознательные эротические удовольствиеца.

«Разве не было бы истинным счастьем постоянно пребывать в этом состоянии скотской бессознательности: быть быком, змеей, и даже насекомым или даже делящейся амебой, но не думать, не отдавать себе отчета ни в чем...» — еще успел подумать Атаназий, и сразу потом: «А все-таки каждая шельмочка на свой манер», — прошептал в нем какой-то голос слова Казика Норского из «Эмансипированных женщин» Пруса. «Чересчур разрекламированное удовольствие», — пришло ему на память высказывание Хваздрыгеля, биолога из школы Лёба. «Нет, нет, не чересчур, здесь вот что: слишком долгое сожительство с одной женщиной приводит к росту преобладания онанистических элементов эротизма в ущерб истинному парному сексизму: это совместное барахтанье в утонченном свинстве, это очарование парного неприличия — все это постепенно исчезает в привыкании друг к другу. Одинокое, несмотря на наличие другого человека, мысленное подстегивание себя вместо реального возбуждения прекрасно напоминает автоэротические переживания, так хорошо знакомые с детства, и даже, к сожалению, по более позднему времени».

Он все более пылко всасывался в ее уста, которые только теперь по-настоящему стали уступать натиску его губ, зубов и языка. Они разверзались, превращаясь во влажное, жаркое болото невероятного сладострастия, увеличивались до невозможных размеров, были чем-то единственно реально существующим. Язык Гели высунулся из скользкой моллюскообразной массы и, как пламя, коснулся его губ и языка и начал двигаться, до безумия дразня рот... Разливающееся по всему телу наслаждение, казалось, уже достигло пика, но несмотря на это продолжало усиливаться, доходя до непереносимой, с болью граничащей интенсивности. Прикосновения этого, как будто осознающего свое действие языка он ощущал повсюду: в спине, в чреслах и в том месте, где миллиарды берущих от него начало существ рвались к жизни, не обращая внимания ни на его большую любовь, ни на смысл его существования, ни на всю метафизику. В темных закоулках тела, в набухших железах, на узловых станциях сложных нервных путей — все перло со стихийной силой к единственной цели — единственным вознаграждением оболганного духа было нечеловеческое блаженство, уничтожавшее его и отнимавшее осознание происходящего.

Уже само отсутствие тошнотворного, как бы с легкой тухлинкой, семитского запаха, который столько раз отвращал его от разных не таких чистых евреечек, доводило его до безумия. Слюна пахла, как пригретые майским солнцем свежесломанные веточки молодой березы. Ее рот казался все менее знакомым, он не был похож на тот, который он когда-то целовал по пьянке. Взгляд сладострастно затуманенных, но в то же время холодно осматривавших его раскосых голубых глаз Гели возбуждал его до безумной злости, будто бил затверделую мясистую похоть тонким проволочным хлыстом. Он чувствовал себя в абсолютной власти этой похоти. «Ничто теперь меня из этого не вытащит. Пропал», — подумал он, извращенно наслаждаясь жестокостью по отношению к самому себе. «Блаженство гибели — существует ли что более адское?» Ему даже не хотелось насиловать ее — в эту минуту важнее было угрюмо подчиниться муке ненасытности. Он внезапно вздрогнул от наслаждения, превзошедшего его понятия о наслаждении вообще. На фоне ее взгляда это прикосновение было чем-то невыносимым: злость, ненависть, отчаяние, тоска по чему-то навсегда потерянному, неизлечимая болезнь, забытая, удивительно прекрасная музыка, детство и черное, дышащее безрукими и безногими остовами чего-то непонятного (жутких живых предметов, а не существ) будущее, и дрожь отчаянного броска в какое-то иное бытие, в котором боль от непереносимого раздражения пропитывалась диким выбросом уже неземного, внечувственного блаженства. Еще одно содрогание — и он увидел все, буквально все, словно в страшно светлый искусственный день он созерцал бытие в его целостности, сияющее в лучах какого-то безжалостного дьявольского рефлектора на фоне черного небытия.