Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

К тому же опасная улика моих свиданий с грешницей Мэри — пахнущая фиалками ночная сорочка — осталась в Сионе и облекает ленивый стан черкешенки или бронзовую грудь нубийки из Коскоро; компрометирующая же надпись: «Моему могучему португальцу» — давно порвана, истлела, сожжена на жаровне; кружева, конечно, уже обтрепались в результате усердного служения любви; разорванная, грязная, изношенная сорочка скоро упокоится в вековых наслоениях иерусалимского мусора. Нет, больше ничто не встанет между моими законными притязаниями и зеленым тетушкиным кошельком. Ничто, кроме разве самого тела старой карги, ее скрипучего скелета, в котором живет стойкое пламя жизни, не желающее погаснуть!.. Но неужели тетушка сыграет со мной злую шутку? Неужели она так упряма, так цепка, что и в самом деле протянет до следующего года? При этой мысли выдержка мне изменила, душа моя рванулась к небу, и я возопил в исступлении:

— О пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы она поскорее окочурилась!

В этот миг звякнул колокольчик во дворе. После стольких дней разлуки я с радостью узнал два коротких робких звонка нашего скромного Жустино; еще приятней было мне услышать немного спустя продолжительный звонок доктора Маргариде. Ко мне заглянула тетя Патросинио; она была в глубоком смятении:

— Теодорико, послушай, сынок… Я сейчас подумала… Может быть, лучше не распаковывать святыни, пока не уйдут Жустино и Маргариде? Конечно, я очень люблю их обоих, они достойнейшие люди… Но, мне кажется, лучше, чтобы при такой церемонии не было мирян…

Себя, своей великой набожности ради, она причисляла к слугам божьим; я же стал после поездки чуть ли не посланцем неба.

— Нет, тетечка… Патриарх иерусалимский рекомендовал распаковать ее в торжественной обстановке, в присутствии всех друзей дома, в молельне, при свечах. Так она сильнее подействует. И вот еще что: скажите Висенсии, чтобы взяла почистить мои ботинки.

— Ах, я сама отнесу…. Вот эти? Да, пора, пора их почистить! Сейчас их тебе подадут, сейчас подадут!

И сеньора дона Патросинио дас Невес сама схватила ботинки! И сеньора дона Патросинио сама унесла ботинки!

Да, перемена была разительная!

Прикалывая перед зеркалом коралловую булавку в виде мальтийского креста к атласному галстуку, я предвкушал, как с этого дня, с высоты своей непогрешимости, я буду царить над Кампо-де-Сант'Ана; может быть, даже стану изредка поколачивать старуху, чтобы ускорить слишком медленную работу смерти.

Приятно было увидеть в гостиной добрых друзей, одетых в парадные костюмы. Они ждали меня с распростертыми объятиями. Тетушка сидела на софе, прямая, сияющая от гордости, в праздничном шелковом платье, при всех драгоценностях. Рядом с ней притулился, сгорбясь и сцепив на животе пальцы, какой-то тощий падре; на костлявом лице его выделялись острые голодные зубы. Это был отец Негран. Я холодно подал ему два пальца:

— Рад познакомиться…

— Это великая честь для вашего покорного слуги, — просюсюкал он, прижимая к сердцу мои пальцы, и, еще раболепнее согнув спину, побежал поднимать абажур на лампе, чтобы на меня упал свет и всякий мог бы видеть по моему поумневшему лицу, сколь полезны паломничества.

Падре Пиньейро с болезненной улыбкой отметил:

— Похудел!

Жустино, поколебавшись и похрустев пальцами, прибавил:

— Загорел!

Маргариде одобрительно заключил:

— Возмужал!

Падре Негран волнообразно изогнулся в сторону тетушки, как будто она была дарохранительницей, окруженной сиянием свечей:

— И во всем таков, что внушает почтение! Молодой человек вполне достоин быть племянником добродетельнейшей доны Патросинио!

Тем временем вокруг меня зашумел вихрь любопытства:

«Ну, а как ты себя чувствуешь?», «Расскажи, каков Иерусалим?», «А чем ты там питался?»…

Но тетушка постучала веером по колену: она опасалась, что эта фамильярная суматоха неприятно подействует на боголюбивого Теодорико. Падре Негран вмешался и произнес медоточивым голосом:

— По порядку, господа, по порядку!.. Нельзя же всем сразу… Не лучше ли помолчать и дать слово нашему повидавшему свет Теодорико?..

От слова «наш» меня чуть не стошнило. Я сразу невзлюбил падре Неграна. Зачем в его речах столько меду? С какой стати он присвоил себе привилегию — сидеть на софе, касаясь гнусным коленом целомудренных тетушкиных шелков?

Но доктор Маргариде, открыв ящичек с нюхательным табаком, согласился, что от порядка будет больше толку.

— Сядемте в кружок, и наш Теодорико последовательно расскажет обо всех чудесах, какие он повидал.

Тощий падре Негран, с нахальной расторопностью своего человека в доме, побежал за бокалом воды и сахаром, чтобы мне было чем промочить горло. Я разложил на коленях носовой платок, откашлялся и приступил к своим путевым впечатлениям.

Сначала я описал роскошь на борту «Малаги»; затем обрисовал Гибралтар, горы, окутанные облаками, и «круглые столики», на которых там подают пудинги и газированную воду.

— Конечно, очень шикарно, на французский манер! — вздохнул падре Пиньейро, и в потухших глазах его вновь сверкнул огонек чревоугодия. — Но, увы, все это неудобоваримо…

— Нет, скажу вам, падре Пиньейро… Разумеется, все с шиком, на французский манер, но при всем том пища доброкачественная, никаких желудочных расстройств… Хороший ростбиф, отличная баранина…

— Которая, однако, не идет ни в какое сравнение с цыплячьими потрохами, какие подают в вашем доме, почтеннейшая сеньора! — елейно ввернул падре Негран, склонившись над костлявым тетушкиным плечом.

Я решительно возненавидел этого падре и, размешивая в воде сахар, твердо решил, что, утвердивши свое железное владычество на Кампо-де-Сант'Ана, я более не допущу, чтобы цыплячьи потроха из нашего дома попадали в медоточивую пасть этого служителя божия.

Тем временем добряк Жустино самозабвенно улыбался, оттягивая пальцами тесный воротничок. Ну, а как проводил я вечера в Александрии? Нашел ли я там подходящее для себя общество? Познакомился ли с каким-нибудь почтенным семейством, в чьем доме мог выпить чашку чая?

— Конечно, конечно, Жустино… Познакомился. Но, откровенно говоря, меня не тянуло в дома к туркам… Как-никак все они веруют в своего Магомета! По вечерам же я вот что делал: отужинав, шел в одну уютную маленькую церковь нашей святой веры, без всякого чужестранного душка, где всегда мог найти святое причастие, такое, что лучшего и не надо… Там я и молился. Потом я каждый вечер встречался на одной огромной площади с моим приятелем-немцем, профессором. Многие в Александрии утверждают, что площадь эта гораздо лучше нашей Росио… На деле она лишь больше размером и более запущенна — вот это будет верно. А в целом ей до нашей Росио далеко! Нет той приятности, той кирпичной мостовой, ни деревьев, ни театра… Словом, на мой вкус, для летней прогулки я предпочитаю Росио… Я прямо так и сказал туркам!

— И это делает тебе честь! Ты поддержал престиж Португалии, — с удовлетворением отметил доктор Маргариде, барабаня пальцами по табакерке. — Скажу больше: иначе не поступил бы ни Гама, ни Албукерке!

— Что правда, то правда… Значит, мы встречались с немцем и шли пить кофе… ведь в путешествии без развлечений нельзя. Вот тут надо отдать туркам справедливость: кофе у них — совершенство!

— Вкусный кофеек, а? — с увлечением подхватил падре Пиньейро, подвигаясь ко мне вместе со своим стулом. — И очень крепкий, да? И ароматный?

— Да, падре Пиньейро, отличный кофе!.. Итак, мы выпивали по чашечке, затем возвращались в отель и в номере изучали по Евангелию все эти святые места Иудеи, куда ехали на поклонение… Немец этот — профессор и все знает, так что я многому от него понабрался! Он даже говаривал: «Еще парочка таких вечеров, Рапозо, — и вы сможете строчить языком как по-писаному…» И действительно, по части святости я теперь дока… Вот, господа… Мы просиживали при керосиновой лампе часов до десяти — одиннадцати… А потом — чай, молитва и в постель.

— Что и говорить, ты проводил вечера и приятно, и с пользой для души! — одобрил достойный доктор Маргариде, улыбаясь тетушке.

— Ах, добродетель так украшает тебя! — вздохнула старая карга. — Слушая эти речи, я словно на небесах побывала… Сами слова благоухают… Они благоухают святостью.

Я скромно потупился.

Но коварный Негран заметил, что было бы наставительней и благостней для души послушать про церковные празднества, про чудеса покаяния…

— Я описываю весь свой маршрут подряд, ничего не пропуская, сеньор падре Негран, — сухо ответил я.

— Как Шатобриан и все знаменитые путешественники, — поддержал меня Маргариде.

Обращаясь с этой минуты к нему одному как к самому образованному из слушателей, я описал наш отъезд из Александрии в грозовой вечер и трогательную минуту, когда одна молодая монахиня (которая побывала в Лиссабоне и наслышана о добродетелях тетечки) спасла из соленой пучины сверток, в котором я вез горсть египетской земли, хранившей след святого семейства; потом рассказал о нашем прибытии в Яффу, где мне было явлено чудо: когда я, в цилиндре и с думами о тетушке, вышел на палубу, весь город засиял в нимбе солнечных лучей…