Борис Житков - Виктор Вавич

Наденька услышала голоса из кабинета - много густых мужских голосов и один ненавистный, медлительный, носовой, требующий внимания. Она прошла в столовою, чтоб лучше слышать, и долго выбирала стакан в буфете - и ненавистный голос цедил слова:

- Да, с крестьянской точки зрения, мы все бездельники, тунеядцы. А я, как судья, даже вовсе вредный человек - от меня исходят арестантские роты...

И бас Андрея Степаныча:

- Но мы-то, мы за все это ведь отвечаем? Или не отвечаем? Вот вы ответьте-ка мне.

Наденька перестала бренчать стаканами.

- Перед чем? - не спеша, в нос произнес судья. - Перед культурой или перед народом?

- Перед самим собой! - рявкнул Андрей Степаныч, и слышно было, как зло хлопнул ладонью по столу.

Секунду было тихо, и Наденька притаилась со стаканом в руке.

- Что ж это - самообложение? - насмешливо прогнусавил голос.

И вдруг роем, густо, быстро забубнили голоса, Надя слышала, как отодвинулось кресло, как шагнул отец, и стала наливать из графина воду. До нее долетели лишь обрывки фраз:

- Римляне, значит? Укрепление рабства?

- Результат? результат? результат? - старался перекричать голоса бас отца, настойчивый, встревоженный. И во всех голосах звенела труба тревоги.

- Что же? Кто же? - слышала Надя хриплый больной голос. - Сидеть, сложа руки, ждать?

У Нади билось сердце: "теперь, теперь резануть правдой и этому судье в лицо", и дыхание спиралось в груди; там, в кабинете, все те люди, те большие, взрослые - гости, приятели отца - их уважать и бояться привыкла Наденька - и она откладывала минуту. Она осторожно вошла в кабинет. Лампа под низким абажуром освещала дымный низ комнаты - ковер, брюки, ножки кресел. Наденька присела на подлокотник дивана - ее лица, она знала, не видно было в темноте.

Надя мысленно, наспех, внутренним голосом, репетировала, что она скажет, - скажет три или пять слов, короткую фразу, сбреет, срежет небрежным тоном, но в точку, с уничтожающим смыслом, повернется и уйдет, а они, пораженные, недоумевающие, останутся с открытыми ртами. И она слушала гул голосов, искала минуты, задыхаясь от волнения.

- Когда, вы говорите, поздно будет? Когда? - крикнул Андрей Степаныч.

Все на секунду смолкли. Не видно было, к кому обращался Андрей Степаныч. И вот из угла ровный, небрежный, ненавистный Наденьке голос методически начал:

- Я так понял, что тут боятся, что будет поздно, когда народ пойдет прямо на бездельников, то есть на культуру, насколько я понимаю.

- Да, - сказал в тишину Андрей Степаныч,- тогда - пугачевщина!

Мутная тишина заклубилась в гостиной.

- Вы боитесь пугачевщины, то есть попросту народа...

Наденька сама испугалась своего голоса: не ее голос, но твердый. Андрей Степаныч вскинулся в ее сторону, в тревоге, в испуге. Все головы повернулись и замерли: Наденька не видела, но знала, что на нее смотрят. На мгновение Наденька подумала: "Так и кончить и не идти дальше". Страшно стало. Но голос сам заговорил:

- ...Народа, масс, пролетариата, которому нечего терять и не за что бояться. Против него направлены штыки и пули...

Наденька уж видела, что не выходит иронически, - другой голос говорит, не так, как думала.

- ...А народ идет к вооруженному восстанию, рабочие организуются в свою рабочую партию, и кто ее боится, тот связан с буржуазией, и царским бюрократизмом, и нагайками.

Наденька почувствовала, что голос кончился и осталось одно частое, прерывистое дыхание, и в тишине это дыхание слышно, и вот теперь она может заплакать, а не гордо повернуться. Она чувствовала, как стучит кровь в лице. Наденька разжала руки, прихватила юбку, будто боялась зацепиться, и крутым поворотом рванулась к двери. Она шла по столовой, опустив голову, со слезами на глазах.

- Наденька, что случилось? - остановила ее Анна Григорьевна в коридоре. Но Наденька быстрыми шагами прошла в свою комнату, в темноту, и ткнулась в подушку.

Анна Григорьевна засеменила в кабинет - разведать, что случилось, кто обидел Наденьку.

После Наденькиной речи в кабинете стало на минуту как будто пусто. На минуту каждый почувствовал, что он один в комнате.

Кто-то щелкнул портсигаром, раскупорил тишину. Постучал бойко папироской о крышку.

- Та-ак-с... - протянул Андрей Степаныч и наклонил свою большую голову, развел бороду на грудь.

- Так-таки-так, - сказал медик и зашагал по ковру, пружиня колени.

Анна Григорьевна тихо стояла в дверях и ничего не могла понять, на всякий случай она улыбалась.

- Заводской митинг, - произнес судья и шумно пустил дым. Андрей Степаныч думал, как резюмировать, но как-то не выходило.

- Идемте чай пить, - сказала ласково с порога Анна Григорьевна.

Все сразу поднялись. Гости жмурились на яркую скатерть, на блестящий самовар.

- А здорово ваша дочь нас сейчас отчитала, - сказал судья Анне Григорьевне и льстиво улыбнулся.

А Наденька все слышала в ушах свой голос и не знала, что вышло. Но что-то вышло, и вышло такое, что нет возврата. Куда возврата? Наденька не знала, где она прежде была. Ей было теперь все равно.

ВИКТОР боялся первую неделю ходить в город, - чтоб не потянуло к Сорокиным. Валялся на койке, шатался меж палаток. В субботу пять раз чистил и подмазывал сапоги. К вечеру еще раз побрился. Трудно давалось время. Мечтал: "Хорошо бы заболеть. Лежал бы в госпитале. Уж там, как в тюрьме. Или вот проштрафился - и без отпуска. Возьму - испорчу ротное учение, загоню свой взвод так, что... что прямо под арест... Из-за нее".

Вавичу понравилось: под арест из-за нее! И пусть она не узнает никогда... То есть пусть узнает, только чтоб не он сказал. А он еще будет ругаться, что выдали.

Утром Виктор подумал:

"Могу же я навестить больную мать? У человека мать больна".

- Смешно, ей-богу, - сказал Вавич вслух.

Еще раз обшаркал щеткой ботфорты, проверил ладонью подбородок - чисто ли побрит, - и зашагал к дежурному за увольнительной запиской.

Дорогой Вавич то вдруг поддавал ходу, то вдруг спохватывался и шел размеренной походкой, в уме прибавлял: "честного пехотинца".

Честным пехотинцем он шагал торжественно и грустно - это пехота идет умирать: "надо уметь умирать" - это Вавич читал где-то. Честным пехотинцем он дошагал до Московской заставы и тут наддал. Он насильно свернул к себе на Авраамовскую, на углу скомандовал в уме: "напра-во!" и повернул, как на ученье. Он шел струдом, как против ветра. Ветер дул туда - к тюрьме. И Виктор шел, наклонясь вперед, твердо ставя каждую ногу на панель.

На крыльце его встретила Таинька.

- Спит, спит, только вот заснула, - сказала Таинька шепотком.

- Ну, я не войду, не войду, - ответил скороговоркой Виктор, - ничего, ничего, я после, - как будто Таинька не пускала его в дом.

Виктор повернул и теперь пошел по ветру, упираясь ногами, чтоб не бежать.

Было рано, еще не отошла в церквах обедня, и Вавич знал, что смотритель теперь в тюремной церкви стоит впереди серой арестантской толпы и аккуратно крестится на иконостас. А Груня дома.

"Нет, не пойду, слово дал".

И опять размеренно зашагал честным пехотинцем. Виктор ввел себя в городской сад, повернул себя в ворота, как рулем поворачивают пароход.

Няньки с ребятами сидели в ряд на скамейке, лущили подсолнухи. Сзади шарами вздувались разноцветные юбки "сборами". Дети разбрелись по дорожкам. Няньки на минуту бросили подсолнухи и, щурясь на солнце, проводили глазами бравого солдата. Ай и солдат! И сейчас же решили: из господ.

Вавич прошел в самый конец сада и сел на скамью. Встал через минуту и решил походить. Но ноги несли к выходу. Виктор снова усадил себя на скамейку.

Он решил: "Можно ведь сидеть и думать. Бывает же, что сидят и думают, думают до вечера. А вечером поздно уж идти туда. И тогда пойдешь домой".

Виктор наморщил лоб, чтоб думать. Но ничего не думалось.

"Не знаю, о чем, вот беда", - пожалел Виктор.

И вдруг он увидел на дорожке новобранца своего взвода. Солдат осторожно пробирался туда, где горели на солнце цветные юбки.

Виктор вскочил.

- Гарпенко! - крикнул Вавич.

Солдат вздрогнул, оглянулся. А Виктор уж манил его вредным манером.

- Поди, поди сюда, молодец.

Солдат подошел и взял под козырек.

Простым солдатам запрещалось ходить в городской сад.

- Ты как сюда попал? - спросил Виктор. - Стань как следует. Стоять не умеешь.

Солдат вспотел, покраснел и, видно, готовился ко всякому.

- Виноват, господин взводный, - сказал шепотом Гарпенко.

А Виктор смотрел и думал, что теперь сделать?

И вдруг Виктор сунулся в карман, достал оттуда сложенную мишень, оборвал четвертушку. Быстро написал на скамейке несколько слов огрызком карандаша.

- Вот, слушай. Отправляйся с этой запиской в тюрьму.