Хулио Кортасар - Другой берег

— Хорошо.

— Позавтракаешь?

— Да, сестренка.

— Кофе?

— Хорошо, сестренка.

— Бисквиты?

— Спасибо, сестренка.

— Вот, газета.

— Потом почитаю, сестренка.

— Странно, что Ральф еще не встал.

— Очень странно, сестренка.

Ребекка пудрилась перед зеркалом. Женщина-полицейский наблюдала за ней, стоя у двери. Агент с лицом огородного пугала поглядывал подозрительно, видимо, надеясь, разглядеть виновного издалека.

Пудра покрывала щеки Ребекки. Она совершала туалет механически, все время думая о Ральфе. О его ногах, его белых и гладких ляжках. О его ключицах, они такие особенные. О его манере одеваться, его богемной неряшливости.

Вы были в своей комнате, рядом с Вами инспектор и несколько полицейских. Они задавали вопросы, а Вы, запустив пальцы левой руки в свои волосы, отвечали на них.

— Нет, я ничего не знаю, сеньоры. В последний раз я видел его вчера вечером.

— Вы полагаете, это самоубийство?

— Если бы я увидел тело, может быть, и посчитал бы так.

— Возможно, мы найдем его сегодня.

— В комнате не обнаружено следов борьбы?

Полицейские весьма удивились, услышав, как Вы расспрашиваете инспектора (а Вам это было особенно приятно). В свою очередь, и инспектор не смог скрыть своего удивления.

— Следов борьбы? Нет, не обнаружено.

— Ах, так. Я подумал, может быть, следы крови на постели или подушке?

— Кто знает.

— Почему ты так говоришь?

— Остается еще кое-что.

— Что, сестренка?

— Поужинать.

— А-а!

— И дождаться Ральфа.

— Может, он и придет.

— Он придет.

— Ты так уверена, сестренка?

— Он придет.

— Ты пытаешься убедить меня?

— Ты сам в этом убедишься.

Тогда Вы решили вспомнить и проверить кое-какие обстоятельства. Пока была передышка между полицейскими визитами.

Вы вспомнили, какой он был тяжелый. Вы еще сказали сами себе, что сноровка — важный для достижения результата фактор. Вы вспомнили коридор, тогда, на рассвете, и свинцовое небо, по которому проплывали облака, напоминавшие собак масляного цвета.

Пожалуй, надо покрасить одну из птичьих клеток. Купить краски, кармазина или киновари, а может, еще лучше пурпуровой, хотя, пожалуй, в самую точку будет фиолетовый цвет. Покрасить клетку фиолетовым, а перед этим надеть те брюки и рубашку, которые сейчас там, рядом с этим...

Второе: Вы подумали, что надо купить песок, расфасовать его в большом количестве в пакеты по пять килограммов, завезти домой. Песок поможет нейтрализовать некоторые последствия сенсорного характера.

Третье: Вы подумали, что несколько неожиданно спокойствие Ребекки, скорее, невротического происхождения, и даже задали себе вопрос, после всего этого, не оказали ли Вы ей очевидную услугу? Конечно, такие вещи никогда не выяснишь до конца.

— До свидания, сержант.

— До свидания, сеньор.

— Счастливого Рождества, сержант.

— И Вам того же, сеньор.

Ребекка накрыла крышкой кастрюлю с супом. Она делала это медленно. Вы были в столовой, слушали радио и ожидали ужин. Ребекка проверила кастрюлю, блюдо с салатом, вино. Вы в это время мысленно критиковали Руди Валле. Ребекка вошла с подносом и села на свое место, Вы выключили радио и заняли место во главе стола.

— Он не вернулся.

— Вернется.

— Может быть, сестренка.

— А ты, что, сомневаешься?

— Нет, то есть, я хотел бы не сомневаться.

— Я говорю тебе, он вернется.

Вы почувствовали, как Вас переполняет ирония. Это было опасно, но Вы не удержались.

— Я спрашиваю себя: если кто-то не уходил, может ли он... вернуться?

Ребекка смотрит на на Вас очень пристально.

— Я тоже задаю себе этот вопрос.

Вам очень не понравились эти слова.

— А почему ты задаешь его себе, сестренка?

Ребекка продолжала смотреть на Вас очень пристально.

— Почему эти предположения, что он не ушел?

У Вас вдруг зашевелились волосы на затылке.

— Почему? Что почему, сестренка?

Ребекка продолжала смотреть на Вас очень пристально.

— Наливай суп.

— Почему я должен наливать его?

— Сегодня налей ты.

— Хорошо, сестренка.

Ребекка передала Вам кастрюлю с супом, и Вы поставили ее рядом. У Вас совсем не было аппетита, Вы это чувствовали.

Ребекка продолжала смотреть на Вас очень пристально.

Тогда Вы стали снимать крышку с кастрюли. Вы поднимали ее медленно, так же медленно, как Ребекка перед этим клала ее на кастрюлю. Вы ощущали непонятный страх, поднимая крышку, но понимали, что это... просто нервы. Вам подумалось, как хорошо бы быть далеко отсюда, на нижнем этаже, а не здесь, на последнем, тридцатом, рядом с Ребеккой.

Она продолжала смотреть на Вас очень пристально.

И когда крышка кастрюли была снята полностью, и Вы посмотрели внутрь, а потом — на Ребекку, а Ребекка продолжала смотреть на Вас очень пристально, а затем тоже посмотрела внутрь кастрюли и... улыбнулась, Вы застонали, и все покачнулось перед Вами, предметы стали расплывчатыми, ясно видна была лишь крышка, которую медленно поднимали, жидкость в кастрюле и еще... еще...

Этого Вы не ожидали. Вы были слишком умны, чтобы ожидать такое. Умны настолько, что мозг оказался не способен вместить избыток интеллекта, ему потребовался выход.

Сейчас, сидя на койке, Вы множите и множите числа. Никто не может добиться от Вас ни единого слова. Обычно Вы смотрите на окно так, будто видите за ним светящуюся рекламу, потом выдвигаете вперед правую ногу, поворачиваете свой корпус, как игрок в гольф, готовящийся к удару, и протягиваете пустую руку в пустоту камеры.

1938

Перевод Ю.Шашкова

Человек спит, вот и все. Никто никогда не сможет сказать, в какой миг двери открываются навстречу снам. Той ночью я спал, как обычно, и видел сон, как обычно. Но только...[3]

Той ночью мне приснилось, что мне очень плохо. Что я умираю, медленно, умираю всеми клетками своего тела. Страшная боль в груди; каждый вдох и выдох — и постель как бы становилась утыканной лезвиями, усеянной обломками стекла. Холодный пот покрыл меня, я ощутил ту жуткую дрожь в ногах, которая несколькими годами ранее... Пришло желание громко закричать, так, чтобы услышали люди. Меня мучили голод, жажда, лихорадка — лихорадка, похожая на скользкую ледяную змею. Издалека доносился петушиный крик. Кто-то душераздирающе свистел со стороны дороги.

Наверное, сон длился долго, но вдруг в мозгу наступила ясность; я оказался посреди темноты, все еще вздрагивая от пережитого кошмара. Необъяснимая вещь — это переплетение сна и яви, эти два потока, что смешивают свои воды в первые секунды после пробуждения. Мне было очень плохо; никакой уверенности, что со мной и впрямь что-то случилось, но я не мог спокойно дышать, не мог возвратиться к снам, свободным от ужасов. Я нащупал ночник рядом с постелью и, вероятно, зажег свет, потому что внезапно увидел перед собой занавески и большой шкаф. По-моему, я был крайне бледен. Не знаю уж как, я встал, чтобы добраться до зеркала в дверце шкафа, посмотреться в него и тем избавиться от недавнего кошмара.

Когда я дотащился до шкафа, то прошло несколько мгновений, прежде чем я понял: мое тело не отражается в зеркале. Сон отлетел напрочь; волосы встали дыбом, но я нашел объяснение этим действиям, не зависящим от моей воли: дверца шкафа оставалась закрытой, а значит, и я в зеркале появиться не мог. Резким движением руки открыл дверцу.

И увидел себя, — то есть совсем не себя. Иными словами, я не увидел в зеркале себя самого. В зеркале никто не отражался. Скупой свет ночника позволял различить постель и мое тело, распростертое на ней; голая рука свешивалась до пола; лицо было без единой кровинки.

Кажется, я закричал. Но тут же зажал рот рукой. Я не решался резко все переменить, ускорить пробуждение. Впрочем, в своем безволии я даже не помыслил о полной бессмысленности этого. Стоя перед зеркалом, не отражавшим меня, я созерцал то, что находилось за моей спиной. Понемногу мне стало ясно, что тело мое лежит в постели, а сам я мертв.

Ночной кошмар?.. Нисколько. Смерть, настоящая смерть. Но как же...

Как же?..

Нет, я не успел задать сам себе этот вопрос. Потрясающее чувство охватило меня — чувство полной бесповоротности того, что случилось. Да, вроде бы все понятно, всему есть объяснение. Но я не знал, отчего мне все понятно, отчего всему нашлось объяснение. С трудом я оторвался от зеркала и поглядел на кровать.

Обыкновенная картина. На кровати, слегка повернутое на бок, покоилось тело. Трупное окоченение уже захватило лицо и мускулы рук. Взъерошенные блестящие волосы покрылись влагой во время агонии, которую я считал только сном, во время безнадежной агонии — предвестника ухода в мир иной.