Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1

— В самом деле? У вас такое представление об артистах? — не без иронии спросил Эдгар. — Ну, надеюсь, что здесь оно у вас изменится. Когда приедет моя сестра… Это очень большая певица и очень простая женщина…

— Не знаю, много ли пользы для Юзека от этого общения с артистами. В жизни это ему вряд ли пригодится.

— Разве можно знать заранее? — с какой-то печалью в голосе спросил Эдгар. — Что такое Юзек? Мальчик, каких много. Очень, правда, милый и даже, может, интеллигентный, но при этом совершенно заурядный… Будет себе хозяйствовать в своих Молинцах, бегать за девушками, вот и все. А может быть, и не все. Заранее нельзя предвидеть, как сложится судьба человека. Ведь это зависит от очень многого. История отдельных людей подобна истории целых стран…

Спыхала пожал плечами.

— Что-то предвидеть всегда можно и даже необходимо.

— Я говорю о другом, — продолжал свою мысль Эдгар. — Какими путями люди добиваются власти над другими людьми?

Каким образом можно навязать свою индивидуальность другому? Вот чего я не понимаю.

Не понимал и Спыхала. Он просто не понимал, о чем говорит Эдгар. Только чувствовал, что в этих словах таится какой-то скрытый смысл, нечто такое, что волновало композитора. И опасался, не борьба ли это за Юзека.

— Я никогда не старался, чтобы Юзек подражал мне, — сказал наконец Спыхала. — Это приходит, поверьте, само собой.

Такая интерпретация его слов вызвала у Эдгара усмешку.

— Ох, а ко мне вот ничего не приходит само собой. Очень трудно добывать все из самого себя. У меня нет никакой почвы.

Это очень мучительно.

Спыхала с удивлением взглянул на Эдгара. «Что значит это «все»?» — подумал он.

Эдгар будто угадал мысли Спыхалы и улыбнулся — обезоруживающе, как он это умел.

— Мое искусство… — начал он смущенно и не докончил.

«Так вот что его занимает…» — Спыхала иронически посмотрел на сконфуженное лицо композитора.

— Искусство в истории человечества играет весьма незначительную роль, — сказал он.

— Гораздо важнее войны и покорения народов, так, по-вашему? — спросил Эдгар, и смущение исчезло с его дружелюбно улыбающегося лица. — Вы, кажется, хотели бы стать грозным владыкой, пан Казимеж? — помолчав, добавил он.

Спыхала саркастически рассмеялся.

— Еще бы! Я жалкий репетитор из Галиции{2}, которого в украинском поместье даже не всегда представляют гостям. Сын железнодорожника, recte[2], железнодорожного рабочего…

— Ну, это уже из романов, пан Спыхала, — возмутился Шиллер, — я уверен, что вас представляют гостям. Это только ваше болезненное самолюбие.

— У Ройских — может быть, но у их соседей Мышинских — не уверен. Графы…

— Нищие графы, — засмеялся Эдгар. — Правда, именно такие-то и задирают нос, но о Януше, я надеюсь, вы этого сказать не можете?

— Я его почти не знаю, — пробормотал Спыхала.

— Если вы стремитесь к власти над людьми, не торопитесь делать выводы на основании собственного, пока еще незначительного опыта… Лучше вот прочтите это. — Он подвинул к нему маленький красный томик, лежащий на песке. — Вот итог опыта всего человечества. Здесь, кстати, много и об искусстве.

Спыхала взял книгу в руки.

— «Фауст», — разочарованно протянул он.

Эдгар усмехнулся.

— «Фауст» фон Гете, — добавил он и, взяв книгу из рук Спыхалы, стал ее перелистывать.

Его тонкие пальцы, касаясь страниц, словно ласкали их. Остановившись на одной, он улыбнулся задумчиво и прочел:

Faust

Erdgeist

Спыхала по своему обыкновению опустил голову и прикрыл глаза. Губы его растянулись в иронической усмешке.

— Вы, кажется, думаете, что я из эпохи «Духов земли»?{3}

— Нет, я думаю, что мы совсем не понимаем друг друга, — почти печально ответил Эдгар.

— Вот именно. Мы с вами принадлежим к совершенно различным эпохам.

— Да. Вы уже из эпохи «теллурической», земной.

— Во всяком случае, на земле я чувствую себя прекрасно… и особой тоски по искусству не испытываю, — раздраженно сказал Казимеж.

— Не слишком ли вы, право, спешите с выводами? — с глубокой иронией заметил Эдгар.

Спыхала не ответил. «Опять это «не спешите с выводами», — думал он. — Мало мне Ройской. И какой он там композитор? Так, богатый дилетант». Впрочем, этих оскорбительных для Эдгара мыслей он не высказал. Эдгар, возможно, догадывался, что Спыхала думает о нем не слишком доброжелательно, но по-прежнему улыбался. Несмотря ни на что, он чувствовал большую симпатию к этому неуклюжему молодому человеку, хотел бы многое объяснить ему, но в то же время понимал, что пока это невозможно.

— Вечером приезжает моя сестра, — сказал он только. — Вы не хотите поехать со мной на вокзал встретить ее?

— Спасибо, — сказал он равнодушно, — я предпочитаю встретить панну Эльжбету дома.

Эдгар вздохнул и закурил новую папиросу. Разговор с этим надутым учителем не клеился.

Все в доме были озабочены приездом Эльжбеты, и никто не заметил, что Юзек не вернулся из города к ужину. Да и ужин прошел кое-как, на скорую руку. Сегодня все утратило значение — ждали прославленную певицу.

Перед домом стояла двуконная пролетка, поданная Эдгару, чтобы ехать на вокзал. Пани Шиллер в волнении курила папиросу за папиросой.

Раздраженный общим настроением дома, остро чувствуя себя здесь чужим, Спыхала сидел за столом, уставившись в пустую тарелку. Становилось темно, медленно угасало море, еще поблескивавшее сквозь окна столовой. Наконец зажгли лампы. Говорила одна Ройская, беспокойно поглядывая при этом на дверь:

— Счастливица ты, Паулинка, у тебя такие необыкновенные дети. Такие выдающиеся!

Пани Паулина, подняв крупную голову, смотрела, щурясь, на лампу, привлекшую множество мошек и мотыльков, и молчала.

— Эдгар пока еще не так знаменит, как он того заслуживает, — не умолкала Ройская, — но Эльжуня! Я недавно читала вырезки из газет, которые она прислала. Какой успех, какая слава! Ее последние выступления в Венской опере — это же настоящий триумф. А мой…

Пани Шиллер взглянула на часы, потом на сына.

— Не пора ли уже ехать, Эдгар? — спросила она нерешительно.

Молча поднявшись из-за стола, Эдгар склонился к руке матери. В этом жесте было и прощание, и нежность, и готовность ехать. Улыбка скользнула по слегка побледневшему лицу Эдгара: он и сам испытывал нетерпение и волновался. Ехать, конечно, было рано. До прибытия поезда оставалось еще два часа.

Разговаривая с подругой, Ройская с плохо скрываемым беспокойством поглядывала на Спыхалу. Наконец тот встал и сказал:

— Пойду пройдусь к трамвайной остановке, может, Юзека встречу.

Ройская поблагодарила его взглядом и снова вернулась к тому, что занимало ее мысли:

— Мои мальчики такие посредственные, такие обыкновенные. Я очень люблю их, прямо-таки безумно люблю, но иногда завидую тебе, Паулинка. У тебя талантливые дети. А моя бедная Геленка…

— Да, — серьезно ответила Шиллер, — но с необыкновенными детьми приходится очень трудно.

Спыхала вышел из дому и по пыльной дороге, меж все тех же неизменных акаций, направился к остановке. Дача Шиллеров была расположена невдалеке от так называемого Среднего Фонтана. Трамваи из Одессы ходили сюда с большими интервалами. Было еще очень душно, вечер не принес прохлады. Идя под сенью акаций, Спыхала с радостью подумал, что через несколько дней он войдет сюда, в этот теплый и чистый сумрак, вместе с Олей. «Еще совсем дитя, и такая красивая, добрая», — думал он. Переждав два трамвая, Спыхала вернулся на дачу. Юзека все не было.

В растворенные окна столовой долетал шум моря. На столе на серебряных подносах лежали сливы и арбузы. Для Эльжуни был приготовлен прибор. Обе матери молчаливо сидели за столом. В углу шумел самовар, слуга в белой куртке сновал по комнате. Все дышало тишиной ожидания.

Спыхала уселся в большое кресло и, не выпуская изо рта папиросу, вздремнул, наверно, потому что не заметил, как прошло почти три часа. Было уже одиннадцать.

Перед домом раздался стук коляски, слуга Грегорко бросился в прихожую, туда же поспешили дамы. Казимеж остался в столовой. Под окнами не утихали движение, шум, голоса, в дом вносились чемоданы, слышался незнакомый женский смех, и наконец все вошли в комнату.

Элизабет Шиллер — панна Эльжбета — была небольшого роста, хорошо сложена. Голубые, чуть навыкате глаза ее скользнули по незнакомому юноше. Красивым, низким, чуть хрипловатым голосом она оживленно рассказывала о том, что было в дороге, как опоздал поезд, вспоминала о каком-то австрийском кондукторе. Тут же с увлечением занялась фруктами, надкусила одну сливу, испачкав губы сладким соком, вытирала руки, лицо, смеялась, — была счастлива. Она сидела за столом, играла вилкой, ела то, что подавалось, — фрукты, хлеб, шоколад — все разом. Букет темнозолотистых роз Эльжуня бережно отдала на попечение матери.