Евгения Марлитт - В доме Шиллинга

Маіорша, которая между тѣмъ вернулась и поставила на столъ другую тарелку, взглянула искоса на окно, у котораго происходилъ шумный разговоръ, но не сказала ни слова. Холодное спокойствіе, снова появившееся на ея прекрасномъ лицѣ, сегодня впервые показалось ея сыну неестественнымъ и непріятнымъ, — нѣсколько минутъ тому назадъ онъ узналъ, что благоразуміе и разсудительность и все ничтожество повседневной жизни не могли затушить тлѣющую искру въ уголкѣ ея души, и отъ одного слова вспыхнуло пламя…

Противъ обѣденнаго стола находилась грубая каменная арка двери, за которой поднималась лѣстница, ведшая въ коридоръ дома съ колоннами, соединявшій монастырскую кухню и столовую гостиницы, и такимъ образомъ эта дверь соединяла оба дома. При раздѣлѣ монастырскаго именія дверь была заложена кирпичами, и практическіе Вольфрамы устроили въ углубленіи шкафъ. Этотъ шкафъ теперь отперла маіорша. Тамъ лежали хозяйственныя книги и на узкой полкѣ стояла жестяная шкатулка, въ которую складывались деньги, получаемыя за птицу и молоко.

Феликсъ мрачно смотрѣлъ, какъ его мать вынула изъ кармана грубый кожаный мѣшечекъ и высыпала изъ него мелочь въ шкатулку. Она должна была теперь, какъ прежде бѣдная совѣтница, стоять за прилавкомъ и продавать молоко, ловить для чужихъ кухарокъ требуемую птицу, срѣзать въ огородѣ салатъ и кольраби и считать гроши и пфенниги.

Кусокъ останавливался въ горлѣ молодого человѣка: вдругъ кормилица громко взвизгнула у окна отъ удовольствія. Онъ бросилъ ножикъ и вилку и вскочилъ съ мѣста.

— И ты допускаешь такую вольность, мама? — спросилъ онъ раздражительно.

— Если бы я не была благоразумна, я навѣрно возмущалась бы этимъ, — сказала она спокойно, запирая шкафъ. — Дитя больное и слабое — его жизнь въ рукахъ этой неотесанной бабы. Остается терпеть и молчать.

Онъ чувствовалъ, какъ кровь ударила ему въ голову, — какую великую жертву приносила эта женщина для ребенка своего брата, тогда какъ своего собственнаго сына лишила отца, потому что не хотѣла молчать! Онъ вспомнилъ сцены, происходившія между его родителями; онъ зналъ, что мать всегда оставалась холодной и непреклонной въ то время, какъ отецъ горячился, и последнее слово всегда оставалось за ней, а онъ, взбѣшенный и выведенный изъ терпѣнія, покидалъ комнату.

Она, конечно, не поняла невыразимой горечи, поднявшейся въ душѣ ея сына, въ противномъ случаѣ она не прошла бы мимо него съ такимъ равнодушнымъ видомъ въ соседнюю комнату.

— Мы лучше закроемъ окно, Трина, — сказала она ласково и спокойно, — сквозной вѣтеръ можетъ навредить ребенку.

— Совсѣмъ и не дуетъІ Я бы чувствовала! — возразила Трина дерзко. — Я кормилица, госпожа маiорша, и мнѣ лучше знать, что надо дѣлать и чего не дѣлать.

Но она очевидно уже знала характеръ маіорши, потому что, пока маіорша, сдѣлавъ видъ, что не слыхала грубаго отвѣта, закрывала окно, она все же вернулась къ колыбели, положила туда ребенка и снова взяла свой чулокъ.

Между тѣмъ Феликсъ так же вошелъ въ комнату дяди и, къ величайшему своему удивленiю, съ той же робостью, какую испытывалъ въ дѣтствѣ… обитыя деревомъ стѣны сохраняли все тотъ же тяжелый воздухъ, наполненный запахомъ кожанныхъ переплетовъ, и тотъ же непріятный полумракъ царилъ въ углахъ. Во время его служебной дѣятельности — нѣсколько лѣтъ тому назадъ совѣтникъ отказался отъ должности оберъ-бургомистра — эта комната, называвшаяся присутственной, внушала всемъ страхъ. Оттуда часто слышались громкія слова сильно споривших мужчинъ, сердитые голоса возвышались и раздавались даже въ сѣняхъ, некоторые выбегали оттуда съ раскраснѣвшимся отъ гнева лицомъ и яростно хлопали дверями, такъ какъ совѣтникъ не ладилъ съ своими согражданами, которые его ненавидѣли за произволъ, за непримиримость, доходившую до жестокости, и за его язвительныя насмѣшки.

Ребенкомъ Феликсъ входилъ въ эту комнату лишь тогда, когда мать посылала его, чтобы выслушать какой нибудь выговоръ отъ дяди, и онъ какъ бы пригвожденный какой-то магической силой стоялъ у порога еще нѣсколько минутъ по окончаніи проповѣди, пока совѣтникъ сурово не выгонялъ его вонъ.

Съ южной стороны дома, вдоль той стѣны, въ которой нѣкогда было устроено сообщенiе между монастыремъ и домомъ съ колоннами, шла галерея, въ которую вела деревянная лѣсенка въ нѣсколько ступенекъ. Стѣна была покрыта грубой нехудожественной деревянной рѣзьбой, изображавшей библейскія легенды. Но не эти священныя фигуры съ ихъ уродливыми членами и неуклюжими сіяніями надъ головой привлекали къ себѣ взоры мальчика: это былъ органъ, къ которому вели ступеньки.

Органъ былъ старинный и самаго первобытнаго устройства; онъ имѣлъ только нѣсколько оловянныхъ трубокъ и очень широкія клавиши, такъ что на немъ нельзя было исполнять полный хоралъ. И его, должно-быть, дѣлалъ тоже монахъ, а именно самъ настоятель, кельей котораго была эта просторная въ родѣ залы комната… Вольфрамы оставили неприкосновенной всю обстановку комнаты, она служила для святыхъ цѣлей, и они боялись осквѣрненіемъ святыни спугнуть благословеніе со своихъ владѣнiй, ибо часто страхъ Божій въ эгоистической человѣческой душѣ соединяется со страхомъ потерять земныя блага.

Теперь молодой человѣкъ сразу увидѣлъ, что органъ исчезъ. Безмолвный отъ изумленія глядѣлъ онъ на темную доску, помѣщавшуюся на мѣстѣ органа между изображеніями святыхъ и странно выдѣлявшуюся среди рѣзьбы.

— А, ты удивляешься, — сказала маіорша, повернувшись отъ окна. — Мы ужасно испугались… Трубки, конечно, уже давно сдвинулись съ мѣста, но мы не обратили на это вниманія, какъ вдругъ на другой день рожденія Вита все рушилось съ ужаснымъ шумомъ… Конечно, онъ служилъ только убѣжищемъ мышамъ, но всѣ мы его почитали, и до обломковъ не коснулась чужая рука — дядя все убралъ самъ — и ни малѣйшій кусочекъ не попалъ въ печку.

Молодой человѣкъ взошелъ на галлерею и отворилъ дверь, образовавшуюся изъ поставленной доски. Въ довольно глубокомъ темномъ углубленіи стѣны, гдѣ прежде помѣщался органъ, были тщательно сложены его остатки. Тамъ лежали оловянныя трубки, толстые деревянные херувимы, окружавшiе ихъ, разсыпавшіяся клавиши — и все это было такъ тщательно собрано, какъ будто бы отъ исчезновенія малѣйшей частицы его зависѣли неудачи и даже гибель всего монастырскаго помѣстья.

Когда совѣтникъ приводилъ все это въ порядокъ, онъ также собственноручно исправилъ поврежденія внутреннихъ стѣнъ. Феликсъ нагнулся, чтобы рассмотрѣть досчатую обшивку.

— Дядя работалъ, какъ настоящій плотникъ! — сказалъ онъ со смѣхомъ матери, которая только что хотѣла выйти изъ комнаты.

Въ эту минуту отворилась дверь изъ сѣней, и послышались твердые шаги.

— Чего ты ищешь тамъ наверху? — раздался вдругъ рѣзкій непріятный голосъ.

Феликсъ вздрогнулъ — этотъ тонъ въ голосѣ дяди всегда дѣйствовалъ на его нервную систему, какъ внезапный звонъ металла. Онъ тотчасъ же быстро сошелъ со ступенекъ и съ легкимъ изящнымъ поклономъ протянулъ вошедшему руку.

— He будешь ли ты такъ любезенъ запереть прежде шкафъ, въ которомъ ты шарилъ съ такимъ любопытствомъ? — продолжалъ совѣтникъ съ мрачнымъ взглядомъ, не взявъ протянутой руки. — И съ какихъ это поръ вошло у насъ въ обычай принимать меня въ моей собственной комнатѣ?

Молодой человѣкъ поспѣшно взобрался на лѣстницу и старался запереть разбухшую отъ сырости дверь.

— Съ тѣхъ поръ, дядя, какъ прислуга показала сюда дорогу, — возразилъ онъ не безъ рѣзкости и, повернувъ голову, черезъ плечо указалъ на кормилицу, которая, кланяясь, поднялась со стула.

— Витъ всегда спитъ здѣсь — господинъ совѣтникъ это знаетъ, — сказала кормилица, увѣренная въ своихъ правахъ.

Совѣтникъ молча бросилъ шляпу на ближайшій столъ. Высокаго роста, не широкій въ плечахъ, но настоящее олицетвореніе силы, онъ въ старинномъ костюмѣ съ кружевнымъ воротничкомъ и въ шляпѣ съ перьями могъ бы какъ нельзя лучше изображать Валленштейна [3]. Густые, коротко остриженные и слегка сѣдые волосы низко спускались на лобъ его умнаго продолговатаго лица, загорѣвшаго отъ воздуха и солнца. Стараясь какъ можно тише ступать, онъ подошелъ къ колыбелькѣ, осторожно приподнялъ пологъ и, прислушиваясь, наклонился къ ребенку.

— Что это значитъ, Трина? Ребенокъ тяжело дышитъ, и головка у него, кажется, горячая, — продолжалъ онъ, едва переводя духъ отъ испуга — трудно было узнать это самодовольное лицо, искаженное страхомъ и безпокойствомъ.

— Витъ испугался, — господинъ совѣтникъ, сказала кормилица жалобнымъ тономъ, складывая руки на животѣ. — Онъ не можетъ выносить шума, а госпожа маіорша уронила на полъ тарелку — я чуть не умерла отъ страха, и тотчасъ же подумала, что Витъ захвораетъ, — онъ очень кричалъ, господинъ совѣтникъ!

Совѣтникъ молчалъ и бросилъ искоса мрачный взглядъ на сестру, которая, блѣдная отъ досады и гнѣва, медленно ходила вокругъ стола и безцѣльно брала въ руки различные предметы, чтобы тотчасъ же опять положить ихъ на мѣсто. Теперь она быстро подошла къ колыбели и пощупала лобъ спящаго малютки.