Юрий Рытхэу - Айвангу

В лихорадочных размышлениях проходил остаток ночи и наступало весеннее утро, полное солнечного света, птичьего гомона и неутоленной тоски. В палату входила Гальгана. Весна играла лукавой улыбкой в ее глазах, все ее плотное тело было полно женской нежности. Дарит ли она ее кому-нибудь? Или, как Айвангу, мечется в ночи?

Гальгана ставила поднос на табурет возле кровати и стояла рядом, пока Айвангу не начинал есть. Руки у нее были полные, словно перевязанные у кисти, как у грудного младенца.

– Голова у тебя, как у чернобурки высшего сорта, – сказала Гальгана, касаясь пухлыми пальцами головы Айвангу. – Седина.

– Откуда ты знаешь, какая чернобурка высшего сорта?

– Я на Культбазе давно, – охотно ответила Гальгана. – Сначала работала ученицей в пушной фактории. Селение тогда здесь только начинали строить. Игнат Петрович меня учил. Потом ушла от него в больницу.

– Не понравилось?

Гальгана замялась:

– Он хотел на мне жениться.

– Что плохого в том?

– Он мне в отцы годился, зубов во рту совсем мало, да и те желтые, как старый моржовый клык. Глаза гноились, противный был.

– А ты сейчас замужем, Гальгана?

– Нет еще, – ответила Гальгана, – не встретила такого, который бы мне на всю жизнь понравился.

– Неужели? – притворно удивился Айвангу. – Сколько народу на Культбазе! Пожалуй, нет такого большого селения на нашем побережье.

– Э! – махнула рукой Гальгана и переменила разговор: – Ешь, ешь. А то мне нужно еще роженицу кормить. Привезли из Янраная. Совсем молоденькая девочка, а будет с сыном.

– Почему обязательно с сыном?

– Все, кому я завидую, рожают сыновей, – с тоской в голосе ответила Гальгана и принялась собирать посуду.

Больше разговаривать в палате было не с кем, поэтому доктор Моховцев разрешил Айвангу выезжать в коляске в больничный двор. Коляска была черная, с большими колесами. Для того чтобы съехать с крыльца на землю, завхоз смастерил из досок широкий трап.

Айвангу огибал длинное больничное здание и выкатывался на солнечную сторону, где снег уже сошел и зеленела трава. За речкой синел залив Святого Лаврентия, а вдали торчал Нунямский мыс, где жили родичи – чукчи.

С удивлением узнал Айвангу, что в таком огромном доме больных было всего несколько человек. Неохотно шли чукчи в больницу.

Ночью Айвангу опять не спал. В окно сквозь щели между рамой и байковым одеялом пробивался свет летней ночи.

Медленно приоткрылась дверь, и Айвангу увидел Гальгану в белом халате.

– Ты что здесь делаешь ночью? – удивился Айвангу.

– Дежурю, – ответила Гальгана. – Вместо Клавдии Павловны.

Гальгана подошла и села на стул, рядом с кроватью.

– Спать надо, – ласково сказала она.

– Не спится, – Айвангу вздохнул.

Гальгана погладила его по голове.

– Спи, черно-бурый. Скоро за тобой придет вельбот, и ты уедешь в родной Тэпкэн. Спи. Время быстрей пройдет во сне, завтра проснешься, на день будешь ближе к дому.

Айвангу повернулся к ней и взял ее за руку.

– Как ребенка баюкаешь.

…Он опомнился только тогда, когда Гальгана притворила за собой дверь. Значит, он еще может быть настоящим мужчиной!.. Гальгана, Гальгана, спасибо, что ты вернула веру в силы, спасибо за ласку… Нет, не будет он счетоводом, учителем, продавцом. Айвангу останется охотником!

Давно, в очень далеком детстве, слышал он от матери легенду об охотнике-эскимосе, который, так же как и Айвангу, был безногим. Но он был сильным человеком. Эскимос охотник приделал к своим ногам полозья – заостренные моржовые клыки – и мчался на них по льду, перепрыгивая через высокие торосы. У него была собачья упряжка из маленьких волчат, быстроногих и злых.

Конечно, стать человеком из легенды заманчиво. Только Айвангу знает, что такое торосы в открытом море. Никакие полозья не помогут. На обыкновенных ногах не пройти иной раз через ледяную гряду, а тут без ступней. А если все же попробовать? Терпения у него хватит, силы можно накопить. Зато никто никогда не посмотрит на него с жалостью и не посетует, что безногий человек живет за счет других и не может сам добыть себе пищу. А там, кто знает, может, удастся и на ноги стать с помощью искусственных ног – протезов, о которых упоминал доктор Моховцев. На одну ногу, говорил, не трудно сделать протез, а вот на две…

Целый день Айвангу был в восторженном состоянии. Доктор Моховцев удивился и спросил:

– Рад, что скоро едешь домой?

– Радуюсь весне, – уклончиво ответил Айвангу.

Из бухты Провидения на Культбазу пришла первая шхуна. Вся больница сбежалась на берег встречать прибывших. Айвангу выкатился на крыльцо, съехал на землю и хотел направить к морю свою колесную нарту, но по сырой, уже заросшей свежей травой земле она еле двигалась даже под сильными руками охотника. Айвангу остановился у мостика: отсюда виднелись только мачты шхуны, торчащие над галечной грядой правее угольной кучи, и трепещущий на весеннем ветру голубой морской флаг.

– Как ты сюда попал? – услышал Айвангу знакомый голос.

К нему бежала Гальгана. Она была в цветастом платье, и Айвангу впервые видел ее без белого халата.

– Тебе разрешено быть только около больницы, а ты вон куда укатил! – ворчала Гальгана, решительно берясь за коляску и разворачивая ее от моря.

Айвангу было приятно, что коляску катят руки ласковой женщины, но в то же время он чувствовал себя неловко от сознания, что Гальгана видит его беспомощность.

– Остановись! – крикнул он.

– Почему? – в удивлении спросила Гальгана. – Надо скорее ехать, пока не увидел Моховцев.

– Сам доеду! – грубо сказал Айвангу и схватил мокрые, испачканные в глине ободья колес.

Гальгана обиженно поджала губы и отошла в сторону – больница была рядом, и Айвангу потребовалось совсем мало времени, чтобы подкатить коляску под окна своей палаты. Отдышавшись, он поругал себя за дурацкую вспышку.

С берега шли люди. Многие получили письма. Они их распечатывали тут же и читали на ходу. Новости были полугодовой давности, но с какой жадностью накидывались на них работники Культбазы! Доктор Моховцев нес целую связку газет, журналов и книг.

– Айвангу, смотри, сколько чтения несу!

После обеда он зашел в палату и подал Айвангу книгу.

– Как раз для тебя.

Взяв ее, Айвангу прочитал на обложке: «Как закалялась сталь», – и вопросительно посмотрел на доктора.

– Это значит, как закаляется твердое железо, которое идет на ножи, – загадочно объяснил Моховцев.

Доктор ушел, и Айвангу в нетерпении начал читать первую страницу. Попадалось много непонятных слов, но общий смысл он улавливал, и вскоре книга захватила его. Только ломота в шее заставила его переменить положение и взглянуть на будильник. Ого, прошло три часа!

Так вот, какие они, эти комсомольцы, которые приехали на Чукотку помогать чукчам налаживать новую жизнь! Значит, Белов тоже воевал в гражданскую войну, иначе откуда у него суконная буденовка и широкие галифе с вместительными карманами?

Неслышными шагами в палату вошла Гальгана, принесла ужин, а Айвангу даже не повернул в ее сторону головы.

– Уже забыл меня? – вкрадчивым голосом спросила Гальгана.

Он не ответил. Просто не успел ответить – ему хотелось дочитать строку, чтобы не потерять нить рассказа.

– Безногий калека! – услышал он полные злобы слова. – Я пожалела тебя, ты должен бы меня благодарить, а уже загордился! Думаешь, еще найдется такая женщина, которая ляжет с тобой, не брезгуя твоими ногами?

Эти слова падали на голову Айвангу, как тяжелые камни, вдавливая ее в подушку. Спазмы сжали горло, и он не мог вымолвить ни слова. Гальгана раздраженно поставила тарелки на табуретку у кровати и вышла из палаты, шумно хлопнув дверью.

Айвангу не притронулся к еде. Когда Гальгана пришла за посудой, он притворился спящим. Она потрогала его за плечо.

– Не спишь, я знаю, притворяешься, – заискивающим голосом сказала Гальгана. – Ладно, не буду на тебя обижаться. Покажи свое лицо… Если хочешь, я попрошусь и на сегодня дежурить.

Не дождавшись ответа, Гальгана ушла. Айвангу откинул одеяло и долго сидел в задумчивости, опираясь на белую подушку.

Ночью он распахнул занавес на окне. За горами на противоположном берегу залива поднималось солнце. Утренней зари не было – солнце скрывалось совсем ненадолго, и небо не успевало померкнуть, светлело, как днем.

На подоконник села пуночка и с любопытством посмотрела на человека, прильнувшего к стеклу. Айвангу смотрел на нее и думал: «Страдает ли зверь, если ему перебьют лапу? Не от боли, потом, когда уже все заживет? А человеку и после бывает очень трудно. Так трудно, что он очень жалеет, что у отца не хватило твердости удержать на прицеле винчестер».

Как слово может ранить человека! Оно бьет сильнее кончика плетки и остро вонзается в тело. Как будто не ноги отняли у Айвангу, а обнажили ему сердце. И теперь каждое прикосновение к живому сердцу ранит его, заставляет страдать долго и мучительно. Сейчас подумалось о смерти, а желания умереть нет. Разве можно уйти от нарождающегося дня, от освещенных восходящим солнцем облаков в зените? Разве можно уйти от сочувственного взгляда птицы в небытие, туда, где тебя не увидит живой глаз?