Дикая охота короля Стаха - Владимир Семёнович Короткевич

Не знаю даже, что между ними было общего? Та на портрете (я посмотрел на него и унидел, что он на месте), была, видимо, высокая, хорошо сложенная, с большим запасом жизненных сил, веселая и сильная, красивая самка. А эта - просто заморыш.

И все-таки сходство было, то сверхсходство, ко­торое заставляет нас узнавать в толпе двух совсем непохожих братьев — брюнета и блондина. Нет, даже больше. У них были совершенно одинаковые волосы, нос той же формы, тот же разрез рта и те же белые ровные зубы. И, кроме этого, еще то общее сходство в выражении лица, что-то родовое, извечное.

И все же такой неприятной особы мне еще не при­ходилось видеть. Все то же, и все — не то. Маленькая ростом, худенькая, тонюсенькая, как веточка, с почти неразвитыми бедрами и детской, убогой грудью, с го­лубыми жилками на шее и руках, в которых, казалось, не было крови,— она была слабой, как стебелек по­лыни на меже.

Очень тонкая кожа, тонкая длинная шея, даже прическа какая-то непонятно невыразительная. И это было тем более странным, что волосы были золоти­стые, поразительной пышности и красоты. Зачем был этот нелепый, затрапезный кукиш на затылке?

Черты лица были выразительны, резко очерчены, такие правильные, что пригодились бы как образец даже великому скульптору. И все-таки я не думаю, чтобы какой-либо скульптор соблазнился бы лепить из нее Юнону: редко мне случалось видеть такое не­приятное, жалкое лицо. Губы странно искривлены, возле носа глубокие тени, цвет лица серый, черные брови в каком-то чудном надломе, глаза огромные-огромные, черные, но и в них какое-то непонят­ное, застывшее выражение.

«Бедняга дьявольски некрасива»,— с жалостью подумал я и опустил глаза.

Я знаю много женщин, которые до самой могилы не простили бы меня за эти опущенные глаза, но эта, видимо, свыклась видеть что-то похожее на лицах всех встречавшихся людей: она совсем не обратила на это внимания.

Не знаю, хотела ли она поднести руку к моим гу­бам, или просто протянула ее для рукопожатия на ан­глийский манер, а может, рука просто содрогнулась, но я взял ее слабые пальчики и почтительно поднес их к губам. Может, я даже задержал их дольше, не­жели следовало: я ведь был должен немножко иску­пить этот грех опущенных глаз.

Когда я отпустил пальцы, в глазах этой девушки — нет, даже ребенка — появилось что-то лихорадочное, болезненное, странное.

Она все так же, как прежде, молча показала мне рукою на кресло перед камином. Я, однако, не сел, пока не села она. И опять то же странное выражение в глазах. И тут я припомнил, как дрожала ее рука возле моих губ, и понял, что она просто не умела ее пода­вать, что ей никогда не целовали руку. А и в самом деле, чего можно было ожидать от этой проклятой Богом дыры среди лесов?

...Когда та же экономка с поджатыми губами при­несла нам ужин и оставила нас одних, я спросил, с кем разговариваю.

— Я хозяйка Болотных Ялин. Надея Яновская.

— Извините, может, мне следовало представиться раньше. Я, сам того не желая, обманул вашу экономку. Я совсем не купец...

— Я знаю,— очень спокойно сказала она,— купцы не такие, а я вас уже видела. Там, над дверью, есть... высоко... незаметные волчки, чтобы смотреть. Когда к нам приезжает кто-то, я сразу вижу, каждый раз. Только очень, очень редко приезжают к нам люди. И они боятся. И я тоже мало кого могу пустить к нам. Вы не такой, как другие... Редко у нас бывают заслужи­вающие доверия люди.

Меня неприятно поразила такая, мягко говоря, от­крытость. Что это? Тонкий расчет либо наивность? Но сколько я ни смотрел на это искривленное лицо, я не мог заметить на нем даже отблеска какой-то задней мысли.

Лицо было простодушным, детским. Но более всего убедил меня голос. Он был неторопливый, ленивый, равнодушный и одновременно трепетный и преры­вистый, как голос ночной птицы.

— И, к тому же, я вообще видела вас... прежде.

— Где? — искренне удивился я.

— Не знаю. Я многих людей вижу. Мне кажется, что я вас видела во сне... Часто... А возможно, и не во сне. Вам не случалось чувствовать такое... как будто вы жили когда-то, давно... и сейчас открываете, находите вновь многое из того, что видели... давно-давно.

Я человек здравого ума. И я еще не знал тогда, что такое бывает иногда у издерганных людей, людей с очень тонким восприятием. У них как-то нарушается связь между первичным восприятием и последующими представлениями памяти. Схожее им кажется тождественным, они открывают в предметах, какие им совсем незнакомы, что-то давно известное. А со­знание — извечный реалист — этому сопротивляется. Поэтому и получается, что предмет одновременно и полностью знаком, и таинственно незнаком.

Повторяю, я не знал этого. И все-таки ни на ми­нуту не закралась в мой мозг мысль, что эта женщина может лгать,— такой искренностью и равнодушием веяло от ее слов.

— Я вас видела,— вновь повторила она.— Но кто вы? Я не знаю вас.

— Меня зовут Андрей Белорецкий, пани. Я уче­ный-фольклорист.

Она совсем не удивилась. Удивился я, узнав, что такое слово ей знакомо.

— Что ж, это очень интересно. А чем вы заинтере­сованы? Песнями, поговорками?

— Легендами, пани. Старинными местными ле­гендами.

Я перепугался не на шутку. Она вдруг выпрями­лась, как будто ее пытали электрическим током, лицо побледнело, веки закрылись, но я согласен был побо­житься, что за ними глаза ее закатились.

Испуганный, я поддержал ее голову и поднес к губам стакан с водою, но она уже пришла в себя. И тут глаза ее заискрились таким возмущением, такой несказанной укоризной, что я почувствовал себя по­следним мерзавцем, хоть и не знал, по какой причине я должен молчать о своей профессии. Я почувствовал только, что тут что-то связано со старым правилом: «В доме повешенного не говорят о сворке».

Прерывистым голосом она сказала:

— И вы... И вы тоже... Зачем вы меня мучаете, за­чем меня все...

— Госпожа, пани. Ей-богу, я не думал, я не знаю... Смотрите, вот свидетельство от академии, вот письмо губернатора. Я никогда не был тут. Простите, простите меня, если я вас чем-то больно задел.

— Ничего,— вымолвила она.— Ничего, успокой­тесь. пан Белорецкий. Это так... Я