Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

— Он же у меня засохнет, марса Том, как пить дать. Я ведь и не плачу почти.

Это поставило Тома в тупик. Однако он подумал-подумал и сказал Джиму, что если расплакаться ему не удастся, то можно будет прибегнуть к помощи луковицы. Сказал, что пойдет утром к неграм и украдкой опустит луковицу в кофейник Джима. А Джим сказал, что «уж лучше тогда в кофе табаку насыпать». И принялся жаловаться, что больно много на него всего навалили — и коровяк расти, и крысам на губной гармошке играй, и к змеям с пауками подлизывайся, и все это помимо перьев, надписей, дневника и всего прочего, и сказал, что уж слишком много у заключенного хлопот, забот и обязанностей, он, дескать, и не думал никогда, что тюремная жизнь так трудна, но тут терпение Тома лопнуло, и он заявил, что ни один узник в мире не получал еще такие же великие шансы прославиться, какие достались Джиму, и если он этого не ценит, то получается, что все они пропадают зазря. Ну, Джиму стыдно стало, он пообещал, что больше так говорить не будет, и мы с Томом отправились спать.

Утром мы побывали в городке и купили проволочную крысоловку, спустились с ней в подвал, распечатали самую лучшую крысиную нору, и примерно через час у нас уже было пятнадцать отборных крыс, и мы вылезли из подвала, и спрятали крысоловку с ними в надежном месте — под кроватью тети Салли. Однако, когда мы отправились ловить пауков, маленький Томас Франклин Бенджамин Джефферсон Александер Фелпс нашел ее и открыл, желая посмотреть, не выйдут ли крысы наружу — они и вышли, а тетя Салли как раз вошла в комнату и при нашем возвращении все еще стояла на кровати и вопила благим матом, а крысы из сил выбивались, стараясь, чтобы ей скучно не было. Ну, отхлестала она нас с Томом ореховым прутом, а после нам пришлось еще часа два потратить, — дернуло же этого щенка лезть, куда не просят, — чтобы наловить пятнадцать, не то шестнадцать новых крыс, однако эти оказались пожиже первых, те-то отборные были, цвет крысиной нации, я таких красавиц и не видал никогда.

Короче говоря, в скором времени мы обзавелись отменным запасом пауков, жуков, лягушек, гусениц и прочего, что под руку подвернулось; хотели еще осиное гнездо прихватить, да не получилось, потому как все осиное семейство засело в доме. Мы, конечно, не сразу отказались от этой идеи, проторчали около гнезда, сколько терпения хватило, думали — посмотрим кто кого измором возьмет. Осы нас взяли. Нашли мы в лесу девясил, натерли им покусанные места и, в общем, стали почти как новенькие, только на стульях сидеть нам не очень удобно было. Потом мы отловили пару десятков ужей и домовых змей, уложили их в мешок, и отнесли в нашу комнату, и тут нас ужинать позвали. Потрудились мы в этот день на славу: и проголодались? — ну что вы, что вы! Вот только, когда мы вернулись к себе, то ни одной растреклятой змеи не увидели — мешок-то мы завязать забыли, ну они и выбрались из него и уползли. Но, правда, недалеко, сразу дом покидать не стали. И мы решили, что некоторые из них все равно нам достанутся. В доме еще долгое время никакого недостатка в змеях не ощущалось. Они встречались в самых разных местах, а некоторые очень любили свисать со стропил: повисит такая, повисит, а после сорвется и вниз упадет — как правило, тебе в тарелку или на шею, и все больше, когда ты в ней нисколько не нуждаешься. Вообще-то, они были красивые, особенно те, что в полосочку, вреда никому не желали, однако тетя Салли этого как-то не замечала, у нее от любой змеи с души воротило и ничего тут поделать было нельзя; всякий раз, как на нее падала змея, она — чем бы в этот миг ни занималась — бросала работу и шеметом вылетала из комнаты. Отродясь такой женщины не встречал. А уж вопила при этом так, что в Иерихоне слышно было. Вы бы ее и щипцами к змее притронуться не заставили. А если она среди ночи находила змею в своей постели, то выскакивала из нее и шум поднимала такой, точно в доме пожар приключился. Старика она этим совсем извела, он даже стал поговаривать, что лучше бы Господу было и вовсе никаких змей не сотворять. Мало того, тетя Салли не успокоилась даже через неделю после того, как из дому последняя змея уползла, — то есть нисколько, если она задумывалась о чем-то, а вы подбирались к ней сзади и касались ее шеи перышком, так она просто-напросто из чулок выскакивала. Очень странно себя вела. Правда, Том говорил, что женщины, они все такие. Так, говорил, они устроены, а почему — неизвестно.

Всякий раз, как ей змея подворачивалась, мы получали порцию орехового прута, и всякий раз тетя Салли говорила, что эта порка — ничто в сравнении с той, какая достанется нам, если мы снова в дом змей напустим. Я против этих ее порок ничего не имел, пустяковые были порочки, меня больше волновали труды, которые нам придется потратить, чтобы новых змей наловить. Однако мы их наловили и других всяких тварей тоже — и видели бы вы, какое веселье начиналось в хибарке Джима, когда все они сползались, чтобы музыку послушать, и лезли на него. Пауков Джим не любил и пауки его тоже — они на него засады устраивали, а после задавали ему жару. А еще он говорил, что из-за крыс, змей и жернова для него в постели и места уже не осталось, почти, а когда все же находилось немножко, то он все равно заснуть не мог, такая в ней бурная жизнь кипела, — по словам Джима, они нипочем в одно время спать не ложились, и если змеи отдыхали, то крысы вахту несли, а когда засыпали крысы, на дежурство заступали змеи, поэтому то одна из ихних команд под ним шебуршилась, то другая скакала по нему на манер цирковых акробатов, а стоило ему подняться, чтобы в другом месте прилечь, как на него пауки набрасывались. Джим говорил, что если он выберется на свободу, то больше ни за какое жалованье в узники не пойдет.

Ну вот, к концу третьей недели все у нас было готово. Рубашку мы давно уже доставили Джиму еще в одном пироге и всякий раз, как его крыса кусала, он вылезал из постели и записывал что-нибудь в дневник — пока чернила не подсохли; перья были готовы, жернов покрылся надписями и всем прочим; ножку кровати мы перепилили, а опилки проглотили, и животы у нас у всех болели после этого жутко. Мы думали, что помрем, но ничего, оклемались. Опилки оказались самым несъедобным из всего, что я когда-нибудь пробовал — и Том, он тоже самое говорил. В общем, как я уже сказал, все, что требовалось, мы, наконец, сделали и устали до смерти, особенно Джим. Старик пару раз писал насчет беглого негра на плантацию под Орлеаном, но ответа не получил, потому что не было же там такой плантации, и он надумал дать о Джиме объявления в газеты Сент-Луиса и Нового Орлеана и, когда он упомянул о Сент-Луисе, меня просто холодная дрожь пробрала — я понял, что времени у нас почти не осталось. А Том сказал, что настала пора заняться ненанимными письмами.

— А что это такое? — спрашиваю я.

— Письма, которые пишут, чтобы предупреждать людей — дескать, ждите беды. Иногда для этого письма шлют, иногда поступают иначе. За узником ведь непременно кто-нибудь да следит и доносит на него коменданту замка. Вот, когда Людовик Шестнадцатый хотел улепетнуть из своего Трюфельи, так на него горничная донесла. Это хороший способ, хотя и ненанимные письма ничем не хуже. Мы используем и то, и другое. А еще, очень часто делают так: мать узника меняется с ним одеждой и остается в тюрьме, а он деру дает. И мы так же поступим.

— Но погоди, Том, зачем нам предупреждать кого-то о беде? Пусть сами все выясняют — это же их дело.

— Да знаю я, но разве на них положиться можно? Они же с самого начала все на нас свалили. Они такие доверчивые и бестолковые, что и заметить ничего не способны. Так что, если мы их не предупредим, никто нам мешать не станет и после всех наших трудов и усилий побег пройдет без сучка, без задоринки — ерунда какая-то получится, никому не интересная.

— Ну, что до меня, Том, я бы против этого не возражал.

— Вздор! — возмущенно выпалил он. А я говорю:

— Так ведь я чего, Том? — я ничего. Что тебе годится, то и мне подойдет. Ты лучше скажи, где мы горничную возьмем?

— Вот ты горничной и будешь. Ночью прокрадешься к неграм и уворуешь платье девочки-мулатки.

— Погоди, Том, но ведь тогда утром такой шум поднимется. У нее же наверняка только одно платье и есть.

— Знаю, но тебе оно понадобится всего минут на пятнадцать, — чтобы донести ненанимное письмо до передней двери и подсунуть под нее.

— А, ну ладно, хотя я с этим и в обычной моей одежде управился бы.

— Так ведь ты тогда на горничную нисколько похож не был бы, верно?

— Верно, но смотреть-то, на кого я похож, все равно некому будет.

— А вот это совершенно не важно. Для нас важно только одно — исполнение нашего долга, а смотрит на нас кто или нет, никакого значения не имеет. У тебя вообще хоть какие-нибудь принципы имеются?