Альберто Моравиа - Конформист

— Ничего они со мной не сделают. Улик нет. И потом, я только выполнял приказ.

Он поколебался немного, испытывая стыд и вместе с тем отвращение к банальностям, но затем с усилием произнес:

— Я только выполнил свой долг как солдат.

Джулия тут же ухватилась за эту избитую фразу, которая не смогла успокоить даже агента Орландо.

— Да, я тоже так думала, — сказала она, поднимая голову, схватив его за руку и судорожно ее целуя, — и я все время говорила себе: в сущности, Марчелло — только солдат. Солдаты тоже убивают, потому что им приказывают. Он не виноват, что его заставили сделать некоторые вещи. Но ты не думаешь, что тебя могут схватить?.. Я уверена, что те, кто отдавал тебе приказы, удерут… а ты, хотя здесь и ни при чем и только выполнял свой долг, — поплатишься.

Она перевернула его руку и с той же страстью стала целовать теперь ладонь.

Успокойся, — сказал Марчелло, лаская ее, — у них сейчас хватает других дел, они не станут искать меня.

Но люди такие злые. Достаточно, чтобы кто-то один пожелал тебе зла. Они донесут на тебя. И потом, всегда так получается: воротилы, те, кто командует и наживает миллионы, уносят ноги, а мелкая сошка вроде тебя, те, кто выполнял свой долг и не скопил ни гроша, будут расплачиваться… ах, Марчелло, я так боюсь!

— Не бойся, все уладится.

— Ах, я знаю, что не уладится, и я чувствую… и потом, я так устала.

Джулия говорила теперь, прижавшись лицом к его руке, но больше не целовала ее.

После того, как у нас появилась Лучилла, я хоть и знала, чем ты занимаешься, думала, что теперь у меня все в порядке: у меня есть дочь, муж, которого я люблю, у меня есть дом, семья, я счастлива, по-настоящему счастлива… впервые в жизни я была счастлива, мне это казалось невероятным… я просто не могла в это поверить… и все время боялась, что все вдруг кончится и счастье мое не продлится… и в самом деле, оно было недолгим, теперь мы вынуждены бежать… ты потеряешь работу, и неизвестно, что они с тобой сделают… и нашей бедняжке будет хуже, чем если бы она была сиротой… и все придется начинать сначала… а может быть, будет невозможно начать сначала, и наша семья будет разрушена.

Она снова зарыдала и уткнулась лицом в руку.

Марчелло вдруг вспомнил о мелькнувшем у него в сознании образе: божественный жезл, безжалостно поразивший всю его семью — его, виновного, невинных жену и дочь, и мысленно вздрогнул. Кто-то постучал в дверь, и он крикнул служанке, что они уже поели и она им больше не нужна. Затем, наклонившись к Джулии, ласково сказал:

Прошу тебя, больше не плачь и успокойся. Наша семья не будет разрушена. Мы уедем в Америку, в Аргентину, и начнем новую жизнь. У нас и там будет дом, там буду я, будет Лучилла… верь мне, увидишь, что все встанет на свое место.

Джулия подняла к нему залитое слезами лицо и спросила с внезапной надеждой:

— Мы поедем в Аргентину… но когда?

— Как только будет можно… как только война действительно кончится.

— А пока?

А пока уедем из Рима и обоснуемся в Тальякоццо. Там нас никто не будет искать. Увидишь, все будет хорошо.

Джулию, казалось, ободрили эти слова, но особенно, подумал Марчелло, увидев, как она встает и сморкается, твердый тон, которым они были произнесены.

Извини меня, — сказала она, — я просто дурочка… я должна помогать тебе, а вместо этого плачу, как глупенькая.

Она начала убирать со стола, унося тарелки и ставя их на буфет. Марчелло подошел к окну, и, облокотившись на подоконник, выглянул на улицу. Сквозь матовые окна дома напротив, на каждом этаже, до самого неба, приглушенно светили лампы на лестничных клетках. В глубоких дворах сгущалась черная, словно уголь, тень. Ночь была тихой и теплой, даже прислушавшись, нельзя было различить никакого другого шума, кроме шипения насоса в саду, с помощью которого кто-то поливал в темноте клумбы. Марчелло предложил, обернувшись:

— Хочешь прогуляться по центру?

Зачем? — спросила она. — Для чего? Кто знает, какая там толпа.

Зато ты увидишь, — почти мягко сказал он, — как падает диктатура.

И потом Лучилла… я не могу оставить ее одну… а вдруг прилетят самолеты?

— Не волнуйся, сегодня ночью они не прилетят.

Зачем ехать в центр? — вдруг запротестовала она. — В самом деле, я тебя не понимаю. Хочешь нарочно пострадать. Какое в этом удовольствие?

— Оставайся, — сказал он, — я поеду один.

Нет, тогда я тоже поеду, — вдруг сказала она. — Если с тобой что-нибудь случится, я хочу при этом быть… а о девочке позаботится служанка.

— Не бойся, сегодня ночью самолеты не прилетят.

— Пойду переоденусь, — сказала она и вышла из комнаты.

Оставшись один, Марчелло снова подошел к окну. Кто-то, какой-то мужчина, спускался по лестнице дома напротив. За матовыми стеклами, переходя с этажа на этаж, вырисовывалась его тень. Он спускался непринужденно, по стройной тени можно было предположить, что это юноша; должно быть, он шел насвистывая, с завистью подумал Марчелло. Потом снова завопило радио. Марчелло услышал знакомый голос, как бы заканчивавший речь:

— Война продолжается.

Это было послание нового правительства, уже передававшееся незадолго до этого. Марчелло достал из кармана пачку сигарет и закурил.

Улицы на окраинах города были пустынны, тихи и мрачны, почти мертвы, словно конечности огромного тела, чья кровь вдруг собралась в какой-нибудь одной точке. Но как, только машина стала приближаться к центру, Марчелло и Джулии все чаще начали попадаться группы жестикулирующих и кричащих людей. На одном из перекрестков Марчелло затормозил и остановился, чтобы пропустить вереницу грузовиков, битком набитых юношами и девушками; они размахивали флагами и лозунгами. Украшенные знаменами и перегруженные грузовики — люди цеплялись за крылья и ступеньки — толпа, заполнившая тротуары, приветствовала беспорядочными аплодисментами. Кто-то сунул голову в окошко машины Марчелло и проорал в лицо Джулии: "Да здравствует свобода!" — и тут же исчез, словно его засосала черневшая вокруг масса народа. Джулия сказала:

— Не лучше ли вернуться домой?

Почему? — спросил Марчелло, следя за дорогой сквозь ветровое стекло. — Они так довольны и, конечно, не собираются причинять никакого зла. Сейчас поставим где-нибудь машину и пойдем пешком, посмотрим, что происходит.

— А машину не украдут?

— Что за глупости!

В своей обычной задумчивой, спокойной, терпеливой манере Марчелло вел машину по запруженным людьми улицам центра. В рассеянной полутьме светомаскировки отчетливо было видно движение толпы — она собиралась в группы, сливалась, растекалась, бежала, но все эти разнообразные перемещения определялись одним только искренним ликованием в связи с падением диктатуры. Незнакомые люди обнимались посреди улицы, кто-то долго стоял неподвижно, молча, внимательно наблюдая за проезжавшими мимо разукрашенными грузовиками, а потом вдруг, сорвав с головы шляпу, выкрикивал слова приветствия; кто-то, словно передавая эстафету, перебегал от одной группы к другой, неся с собой возбуждение и радость; кто-то, охваченный внезапным приступом ненависти, грозил кулаком закрытому темному зданию, где помещалось недавно какое-нибудь государственное учреждение.

Марчелло заметил, что было очень много женщин под руку с мужьями и иногда с детьми, чего не случалось со времен принудительных демонстраций при фашистском режиме. Колонны мужчин, полных решимости, словно объединенных тайной принадлежностью к одной партии, формировались и какое-то время маршировали под аплодисменты, а затем растворялись в толпе. Большие группы окружали и с одобрением слушали всякого стихийного оратора, другие собирались вместе и во все горло распевали анархистский гимн. Марчелло осторожно вел машину, терпеливо и почтительно объезжая скопления людей и медленно продвигаясь вперед.

Как они довольны, — добродушно и едва ли не разделяя энтузиазм толпы заметила Джулия, вдруг забыв о своих страхах и собственных интересах.

— На их месте я вел бы себя точно так же.

Они поднялись по Корсо, по-прежнему в окружении толпы, следуя за двумя-тремя медленно продвигавшимися вперед машинами. Затем Марчелло пропустил колонну демонстрантов и сумел свернуть в переулок. Он быстро проехал по переулку, завел машину в маленькую, совершенно пустынную улочку, остановился, выключил мотор и, повернувшись к жене, сказал:

— Выходим.

Джулия вышла, не сказав ни слова, и Марчелло, тщательно закрыв окна, направился вместе с ней к улице, откуда они приехали. Теперь он был совершенно спокоен, отрешен и полностью владел собой, именно такого самочувствия он добивался весь день. Однако Марчелло внимательно следил за собой, и, когда они снова попали на заполненную народом улицу и в лицо ему взорвалась бурная, беспорядочная, искренняя, агрессивная радость толпы, он сразу с тревогой спросил себя, не вызывает ли она в нем отрицательных эмоций. Нет, подумал он, разобравшись в своих чувствах: я не испытываю ни сожаления, ни злобы, ни страха. Он был действительно спокоен, безразличен, почти вял и готов был наблюдать чужую радость, правда, не участвуя в ней, но и не воспринимая ее как угрозу или оскорбление.