Стивен Крейн - Алый знак доблести. Рассказы

Мать отвела его руку и стала обыскивать карманы. Почти тотчас же ей удалось вытащить пару очень мокрых варежек.

— Ну, скажу я тебе! — воскликнула тетя Марта. Обе женщины подошли поближе к лампе и стали внимательно осматривать варежки со всех сторон. Потом, взглянув вверх, Гораций увидел обращенное к нему печальное некрасивое лицо матери и залился слезами.

Мать пододвинула стул к плите.

— Сиди теперь здесь, пока я не велю тебе встать. — Он покорно пробрался бочком к стулу. Мать и тетя, не теряя времени, занялись приготовлением ужина. Они игнорировали мальчика, точно его и не существовало, и в своем пренебрежении к нему дошли до того, что даже перестали разговаривать друг с другом. Вскоре они отправились в столовую, служившую вместе с тем и общей комнатой. Гораций слышал, как они там стучали посудой. Тетя Марта принесла тарелку с едой, поставила ее на стул возле него и удалилась, не произнеся ни слова.

Гораций сразу решил, что не дотронется ни до одного кусочка. Он часто прибегал к такой уловке, когда имел дело с матерью. Он не понимал, почему это приводило ее к уступкам, но иногда, конечно, так оно и бывало.

Когда тетя вернулась в комнату, мать, подняв глаза, спросила:

— Он ест свой ужин?

Тетка, старая дева, закосневшая в своем невежестве, отнеслась к этому проявлению заботливости с жалостью и презрением.

— Да откуда мне знать? — спросила она. — Что же, мне все время стоять над ним? Все твои мучения из-за этого ребенка… Просто позор, как ты воспитываешь его!

— Да, но должен же он поесть чего-нибудь, нельзя ведь ему ходить не евши, — слабо возразила мать.

Тетя Марта, глубоко презирая политику уступок, которую означали эти слова, подавила долгий пренебрежительный вздох.

Сидя один на кухне, Гораций мрачно смотрел на тарелку с едой. В течение долгого времени он ни единым знаком не обнаруживал готовности уступить. Его настроение оставалось неизменным. Он был полон решимости не продавать свою месть за хлеб, холодную ветчину и пикули; и все же следует признать, что вид их производил на него могущественное воздействие. Особенно много соблазна таилось в обольстительно прекрасных пикулях. Гораций угрюмо воззрился на них.

Наконец, не в силах далее совладать с собой, он с любопытством протянул палец и дотронулся до пикулей: они оказались прохладными, гладкими и округлыми. Но вдруг мальчик осознал всю жестокость и горечь своего положения; глаза его наполнились слезами, и они покатились по щекам. Он засопел. Сердце его пылало ненавистью. В воображении ему рисовались сцены смертельного возмездия. Мать узнает, он не из тех, что безропотно терпят преследования, не подняв даже руки в свою защиту. Так в мечтах Гораций пытался подавить свои чувства и в конце концов представил себе, как мать, согбенная страданиями, падет к его ногам. Рыдая, она будет умолять его о милосердии. Простит он ее? Нет, ее несправедливость обратила в камень его некогда нежное сердце. Он не мог ее простить. Она должна понести жестокую кару.

Первым пунктом этого ужасного плана был отказ от пищи. Гораций по опыту знал, какое смятение это вызовет в сердце матери. И он угрюмо ждал.

Но внезапно ему пришло в голову, что осуществлению его мести уже в самом начале грозит неудача. Его поразила мысль — мать может и не капитулировать, как обычно. По его мнению, ей давно уже пора было войти встревоженной, грустно-нежной и спросить, не болен ли он. Она прежде всегда так поступала. И у него вошло в привычку в таких случаях смиренным голосом намекать, что он-де жертва тайного заболевания, но предпочитает страдать в молчании и одиночестве. Если она настойчиво продолжала выказывать беспокойство, он тихим, унылым тоном всегда просил ее уйти и оставить его страдать в молчании и одиночестве, впотьмах и без еды. Ему было известно, что подобное маневрирование иной раз кончалось даже пирогом.

Но что означают эта долгая пауза и тишина? Неужели его старая, испытанная уловка обманула его? Когда правда проникла в его сознание, он почувствовал высшую степень отвращения к жизни, миру, матери. Ее сердце отбивало атаки осаждающего; он побежденный ребенок.

Гораций некоторое время поплакал, прежде чем решиться нанести окончательный удар. Он убежит. Брошенный варварством матери в мир преступлений, он в каком-нибудь отдаленном уголке земного шара станет существом, руки которого будут обагрены кровью. Она никогда не должна узнать о его участи. Он все время будет терзать ее все новыми сомнениями, и раскаяние неумолимо будет гнать ее к могиле. Не избежит кары и тетя Марта. Когда-нибудь, может через столетие, — матери его уже не будет в живых, — он напишет тете Марте и откроет ей, какую роль она сыграла в его неудавшейся жизни. За один удар, направленный против него теперь, он в свое время ответит тысячей — нет, десятью тысячами ударов.

Гораций встал и взял пальто и шапку. Осторожно направляясь к двери, он бросил взгляд назад, на пикули. У него явилось искушение взять их, но он знал: тарелка, оставленная нетронутой, причинит матери еще больше огорчения.

Падал густой снег. В свете чуть слышно потрескивавших электрических фонарей он казался голубым. Люди, согнувшись, быстро двигались по тротуарам. Когда Гораций вышел из кухни на улицу, на него из-за угла подул пронзительный ветер и глаза залепило хлопьями снега. Съежившись, он пошел прочь. Неистовство вьюги словно озарило его и дало мыслям новое направление. Перед ним встал вопрос о выборе отдаленного уголка на земном шаре. Обнаружив, что у него нет планов, достаточно определенных в географическом отношении, он, не теряя времени на раздумывание, остановился на Калифорнии. Он быстро дошел до парадных ворот материнского дома, выходивших на дорогу в Калифорнию. Наконец-то он отправился. Ему было немножко страшновато, у него застрял комок в горле.

Но у ворот мальчик сделал остановку. Он не знал, будет ли его путешествие в Калифорнию короче, если он пойдет по Ниагара-авеню или по Хоган-стрит. Так как ветер был очень холодный, а вопрос очень важный, он решил удалиться для размышлений в дровяной сарай. Войдя в темную лачугу, он уселся на старый чурбан, на котором он, как полагалось, ежедневно в течение нескольких минут колол дрова после возвращения из школы. Ветер вопил и завывал через шаткие доски сарая, и с подветренной стороны щели на полу лежал снег.

Здесь Гораций оставил мысль отправиться в такую ночь в Калифорнию и сидел, горестно размышляя о своем мученичестве. Не найдя другого исхода, он решил проспать ночь в дровяном сарае и отправиться в Калифорнию утром, когда будет светло, и пораньше. Вспоминая о своей постели, он ткнул ногой в пол и обнаружил целую массу щепок, плотно смерзшихся во льду.

Через некоторое время Гораций с радостью заметил в доме признаки суматохи: то в одном окне, то в другом мелькал свет подносимой к ним лампы; затем громко хлопнула дверь кухни, и фигура, закутанная в шаль, торопливо пошла к воротам. Наконец-то он заставил их почувствовать свою силу. Лицо продрогшего от холода ребенка светилось мрачным торжеством, когда в темноте дровяного сарая он со злорадством наблюдал за смятением, возникшим в доме. Закутанная в шаль фигура была тетя Марта, которая подняла тревогу и бросилась к соседям.

Мальчика мучил царивший в сарае холод; он терпел только потому, что причинял своим домашним такое ужасное беспокойство. Но затем ему пришло в голову — если они станут его искать, то, вероятно, заглянут и в дровяной сарай. Он понимал, что дать себя поймать так скоро — отнюдь не геройство. Сейчас он не был твердо убежден, что навсегда покинет дом, но, прежде чем — позволить себя захватить, он, во всяком случае, собирался навредить еще немного. Если ему только удастся рассердить мать, она выдерет его у всех на виду. Ради своей безопасности он должен оттянуть время. Если у него хватит выдержки, его встретят, он был уверен, с приветствиями и любовью, будь он даже весь начинен преступлениями.

Вьюга заметно усилилась; когда Гораций вышел, ветер, набросившись на него с грубой, беспощадной силой, чуть не сшиб его с ног. Задыхаясь, испытывая жгучую боль, наполовину ослепленный несущимися хлопьями, он стал теперь беспризорным изгнанником, жалким и лишенным друзей. Сердце у него разрывалось на части, когда он думал о своем доме и матери. В его растерянном воображении они представлялись ему такими же далекими, как небеса.

Чувства Горация сменялись с такой быстротой, что его, словно бумажный змей, кидало то в ту, то в другую сторону.

Теперь неумолимая жестокость матери повергла его в ужас. Именно она бросила его в эту неистовую пургу и была совершенно равнодушна к его судьбе, совершенно равнодушна. Покинутый скиталец не мог больше плакать. Бурные рыдания застряли у него в горле, прерывистое дыхание выходило из груди с коротким присвистом… Он, казалось, был совсем сломлен. Но оставалось еще одно препятствие, которое удерживало его от полного подчинения: непостижимый детский идеал формы. Мальчик никак не мог отказаться от своего принципа. Когда он будет сдаваться, он должен сдаться таким образом, чтобы не нарушить этот не совсем ясно сформулированный кодекс. Гораций просто жаждал пойти на кухню, ввалиться туда, спотыкаясь, но неведомое чувство, чувство того, что ощущалось им как единственно правильное, запрещало ему это сделать.