Эдит Уортон - Эпоха невинности

Но самое главное — Арчеру иногда именно это казалось самым главным — именно в этой библиотеке губернатор штата Нью-Йорк, однажды заехавший пообедать и оставшийся ночевать, стукнул кулаком по столу, обращаясь к хозяину дома, и заявил, блеснув стеклами очков:

— К черту профессиональных политиков! Вы, Арчер, человек того сорта, в котором нуждается страна. Если эти авгиевы конюшни и можно вычистить, то это смогут сделать только такие люди, как вы.

«Такие люди, как вы» — как Арчер упивался этой фразой! Как искренне он откликнулся на этот зов! Это было эхо давнего постулата Неда Уинсетта засучить рукава и сунуться прямо в грязь, только на этот раз предложение исходило от человека, который уже сам показал этот пример и на призыв которого невозможно было не откликнуться.

Сейчас, когда Арчер оглядывался назад, он был уже не так уверен, что страна нуждалась именно в таких людях, как он, — во всяком случае в смысле активной деятельности, которую имел в виду Теодор Рузвельт. На самом деле были причины полагать, что все было как раз наоборот, поскольку через год его не переизбрали снова в Государственную Ассамблею, и он с облегчением вновь погрузился в свою полезную, но никому не заметную муниципальную работу, которую в конце концов заменил на писание статей в одном из реформистских еженедельников, которые пытались пробудить страну от апатии. Это, в общем, было немного — но, оглядываясь назад и вспоминая обычный удел людей его поколения: рутинное «делание денег», спорт и светские обязанности, чем ограничивалось их поле деятельности, — даже его небольшой вклад в новое положение вещей, казалось, чего-то стоил: он был «кирпичиком» в умело выложенной кирпичной стене… Арчер мало сделал в общественной жизни, ибо по своей натуре был созерцателем и дилетантом, — но он видел великие дела и восхищался ими, и дружба с одним из великих людей была его гордостью и придавала ему силы.

Короче говоря, он был тем, кого теперь принято называть «добрым гражданином». Шли годы, но каждое новое движение, художественное, благотворительное или муниципальное, не могло обойтись без его имени и его участия. Люди говорили: «Надо узнать мнение Арчера», — когда собирались открыть новую школу для детей-инвалидов и библиотеку, реконструировать Музей искусств, основать Клуб Гролье[96] или новое общество любителей камерной музыки. Дни его были заполнены, и заполнены достойными делами. Возможно, это и есть именно то, что необходимо человеку.

Он понимал, что утратил самое прекрасное в жизни. Но теперь он думал об этом как о чем-то совершенно немыслимом и недостижимом, и роптать на это было все равно что пребывать в отчаянии оттого, что тебе не досталось в лотерее первого приза. В ЕГО лотерее было сто миллионов билетов — и только один первый приз, получить который было невозможно. Все шансы были против него.

Когда он думал об Эллен, он думал о ней абстрактно, безмятежно, как можно думать о любимой книге или картине, — ее образ был словно воплощением всего того, что он потерял. Этот образ, смутный и едва различимый, удерживал его от того, чтобы думать о других женщинах. Он был именно тем, кого называли «верным мужем»; и когда Мэй внезапно умерла — она заразилась инфекционной пневмонией, когда ухаживала за их больным младшим ребенком, — он искренне оплакивал ее. Многие годы, проведенные рядом с ней, заставили его понять: хотя брак и является довольно скучным исполнением долга, этот долг надлежит исполнять с достоинством — иначе он становится ареной уродливой борьбы страстей. Оглядываясь теперь вокруг, Арчер чтил свое прошлое и оплакивал его. В конце концов, старые времена были не так уж плохи.

Глаза его блуждали по комнате — Даллас украсил ее английскими гравюрами, сине-белым фарфором, чиппендейловскими комодами с выдвижными ящиками, электрическими лампами со стильными абажурами, но здесь все еще стоял его любимый «истлейк», старый письменный стол, с которым он ни за что не желал расстаться. Там, у чернильного прибора, все еще стояла та, самая первая, фотография Мэй.

Да, это была она, высокая, полногрудая, гибкая, в накрахмаленном муслине и соломенной шляпке, такая, какой он запомнил ее под апельсиновыми деревьями в саду испанской миссии. Да, думал он, она и осталась именно такой, какой была в тот день — не поднялась выше, но и не спустилась ниже, — осталась той же великодушной, верной, неутомимой, но настолько лишенной воображения и неспособной к духовному росту, что даже не сумела заметить, как мир вокруг нее трещал и разламывался на куски, а потом воссоздавался, медленно и осторожно…

Ее слепота сужала ее горизонт. Ее неспособность воспринимать изменения в окружающем заставляла детей скрывать от нее свои взгляды так же, как когда-то Арчер скрывал свои. Ее неведение о том, что мир меняется, заставило Арчера и детей организовать нечто вроде семейного заговора — они лицемерно делали вид, что все вокруг остается как было. Она умерла, считая мир, который она покидает, прекраснейшим местом, полным любви и гармонии и таких же прекрасных семей, как и ее. И она ушла из этого мира, уверенная, что, что бы ни случилось, Арчер продолжит прививать Далласу все те принципы и предрассудки, которые им прививали еще их родители, и Даллас в свой черед (когда Ньюланд последует за ней) также передаст эти сакральные заветы маленькому Биллу. В Мэри же она была уверена, как в самой себе. И, удержав маленького Билла на краю могилы и заплатив взамен своей жизнью, она легла в фамильную усыпальницу Арчеров в церкви Святого Марка, где уже лежала миссис Арчер, спасенная от ужасных «новых веяний», которых ее невестка так и не почувствовала.

Напротив портрета Мэй стоял портрет ее дочери. Мэри Чиверс была такой же высокой и белокурой, как ее мать, но талия ее была не такой узкой, грудь не такой пышной, да и спину держала она (впрочем, по требованию новой моды) не так прямо. Спортивные достижения Мэри были бы невозможны, если бы она имела талию в двадцать дюймов, талию, которую с такой легкостью охватывал так хорошо знакомый Арчеру небесно-голубой пояс свадебного платья. И различие это казалось символическим; жизнь матери была так же туго затянута, как и ее фигура. Мэри не меньше ее чтила условности и не то что бы обладала большим умом, но все же жила более полноценной жизнью и обладала большей широтой кругозора. Новые времена все же принесли с собой и хорошее тоже.

Затрещал телефон, и Арчер, отвернувшись от фотографии, снял трубку. Как далеко канули дни, когда единственной быстрой связью были ноги мальчишек-посыльных в куртках с медными пуговицами!

— Вам звонят из Чикаго.

Это наверняка Даллас, решил Арчер. Его послали в Чикаго обсудить план дворца у озера, который его фирма собиралась возводить для одного миллионера, не лишенного передовых идей. В этих случаях всегда посылали Далласа.

— Алло, папа? Да, это Даллас. Как ты насчет того, чтобы махнуть в Европу? На «Мавритании», в следующий вторник. Мой клиент хочет, чтобы я осмотрел кое-какие итальянские сады, перед тем как принять решение о ландшафте, и попросил меня сплавать туда как можно быстрее. К первому июня я уже должен вернуться, — голос его едва сдерживал счастливый смех, — так что нам нужно действовать поживее. Послушай, папа, мне нужна твоя помощь. Поехали, в самом деле.

Казалось, старший сын был совсем рядом — голос звучал так близко, как будто он сидел у огня, утонув в любимом мягком кресле. Сам этот факт уже давно не удивлял Арчера — междугородные разговоры стали такими же привычными, как электрический свет или пересечение Атлантики всего за пять дней. Но счастливый смех Далласа заставил его вздрогнуть. Все еще казалось невероятным, что донесшийся через сотни миль — через леса, реки, горы, прерии, грохочущие города, где суетились миллионы равнодушных людей, — радостный смех сына означал: «Что бы ни случилось, я должен вернуться к первому — потому что на пятое у нас с Фанни Бофорт назначена свадьба».

Счастливый голос продолжал звенеть:

— Обдумать, говоришь? Нет, сэр. Ни минуты. Ты должен прямо сейчас сказать: да. О чем тут думать? Ты можешь привести хоть один веский довод против? Нет. Я так и знал. Решено? Я надеюсь, первое, что ты сделаешь утром — позвонишь в офис Кьюнард[97] и закажешь билеты до Марселя и обратно. Слышишь, пап? Может быть, это в каком-то смысле последний раз, когда мы сможем побыть вдвоем! Ну что? Да? Класс!

Чикаго отключился. Арчер поднялся и стал мерить комнату шагами. Мальчик прав: на свой лад это последний раз, когда они смогут быть вместе. Он был уверен, что и после свадьбы сына они еще не раз будут проводить время вместе — они были друзьями, и Фанни Бофорт, как к ней ни относиться, вряд ли будет мешать им общаться. Наоборот, насколько он знал ее, она скорее включится в их компанию. Но былого не вернешь, все равно теперь все изменится, и как бы ни была очаровательна его будущая невестка, было соблазнительно использовать шанс побыть наедине со своим мальчиком.