Кнут Гамсун - Август

Август остыл, он довёл до конца своё повествование и как-то выдохся. Заметив, что всё ещё держит письмо Лувисе Магрете, он пытается приделать к своей истории назидательную концовку:

— Вот видишь, Эдеварт, не начни я с ней дело всерьёз, так ничего и не добился бы. Все женщины одинаковы: им нужна основательность. Да виданное ли это дело, чтобы им принадлежала власть? Не мы должны плясать под их дудку, а они под нашу. И раз я сам был женат, а от жены ничего не получил, то имею право сравнить её с миссис Эндрюс, которая сейчас в Америке, а ты здесь. Вот почему я и рассказал тебе об этом. А теперь пусть дорогая миссис Эндрюс изволит приехать домой, а ты можешь ненадолго выйти прогуляться, потому что я хочу хорошенько обдумать телеграмму.

Час спустя он приносит телеграмму Поулине, просит уплатить за него, а саму телеграмму отправить в ближайшее же воскресенье. «Да-да», — с готовностью кивает Поулине, словно и сама заинтересована в том, чтобы миссис Эндрюс как можно скорей объявилась в Поллене.

До сих пор дела у полленцев обстояли вполне прилично: они подъедали провизию, привезённую с юга, и сельдь, пойманную у островов Сенья и Фуглё, — так проходили дни, и люди были вполне довольны. Но все они ждали, когда придёт сельдь, ведь как ни крути, а настоящей жизни без того, чтобы самим запереть косяк, не получалось. Йоаким выходил в море со снастями, но ему пришлось вернуться с полпути ко дню святого Олафа, ради сенокоса. Так вот: никакой сельди он не заметил. Несколько шхун из Нижнего Поллена выходили с сетями, но тоже не поймали ни одной рыбки.

— В море полно рыбы, — говорил Август, — вот будь у меня время, я и сам бы с вами вышел.

Оно, конечно, хорошо, сельдь в море, но Йоакимова газета ни словом не упоминала о том, где её искать. Даже возле Хёугесунна и берегов Западной Норвегии она исчезла. Словом, всё выглядело донельзя уныло, у Поулине плохо шла торговля, а банк, тот, можно сказать, вообще закрылся. Время от времени приходил Каролус в своих галошах и спрашивал, не пора ли провести собрание вкладчиков, но, поскольку ни глава правления Роландсен, ни Август не пошли навстречу его пожеланию, из этого так ничего и не вышло. Август с раннего утра и до позднего вечера был занят своим таинственным земледелием, а Роландсен, тот вообще уехал за помощью к каким-то родственникам. Словом, всё шло наперекосяк. Каролус слонялся повсюду, не понимая в своей простоте и дряхлости, что миновали те времена, когда он считался богачом и матадором, и что от его средств ничего не осталось. Он не расхаживал больше с купюрами, но, поскольку был человеком порядочным, не набивал карман обёрточной бумагой, чтобы тот оттопыривался. Такие уловки ему и в голову не приходили, уж слишком он был подавлен.

Однако Каролус ещё мог как-то жить в Поллене, правда, народ относился к нему далеко не с прежним почтением, но и зла на него никто не держал. Зато Ане Марию люди не щадили. Какая огромная разница между тем, что было, и тем, что стало! Разве не приходила она прежде в лавку и не покупала целый фунт кофе и сперва нюхала, чтобы определить, какого он урожая, зато теперь всё выглядело по-другому: четверть фунта и большое вам спасибо. А раздражала она людей тем, что не ходила, опустив голову, и, стало быть, дозволяла каждому, кто ни пожелает, смотреть себе в лицо. Ей скорей пристало бы идти впереди толпы людей, согнувших спину и опустивших очи долу, толпы рыдающих и не внимающих словам утешения. Причём это ей вполне пошло бы: у неё и фигура подходящая, и лицо, так что скорбная мина была бы вполне уместна. Но Ане Мария не понимала собственной выгоды и держалась так же гордо, как и прежде. А разве этим можно завоевать человеческое уважение и получить небесное блаженство?

Вот они взяли двух мальчиков из Верхнего Поллена, и разодели их, и кормили, и содержали, как принцев, словно у них были королевские средства, но высокомерие всегда предшествует падению. Куда это, скажите на милость, годится, чтобы две ангельские душки попали в руки женщины, которая убила шкипера и за это угодила в тюрьму? Начальство и пастор должны были сказать своё веское слово по этому поводу. Испорченная женщина, нечистое животное — прости меня, Господи! Дети должны уйти от неё и обращаться к ней на «вы», как к чужой, вот так-то оно будет лучше! Но люди всегда будут злиться на неё: это ж надо, табличка с номером «один» над её дверью, а вокруг дома посажены ёлочки, на окнах висят гардины, в комнате стоит кресло, всего просто и не упомнишь. Впрочем, не так уж и много сыщется людей, которым живётся хуже, чем ей: дом без участка, без коров и лошадей, даже козы нет, чтобы хоть самую малость забелить кофе; как печальный остаток былого процветания она всё же сохранила небольшой лужок. А к чему ей, спрашивается, этот лужок, когда на нём всё равно некому пастись?

Поулине стоит за своим прилавком и внимательно всё это слушает. Она не испытывает особо тёплых чувств к семейству Каролуса, но воспитание и набожность удерживают её от подобной борьбы за справедливость.

— Что вы там ни говорите, а люди они хорошие, — сдержанно говорит она.

— Ну, — отвечают полленцы, не смея открыто перечить ей, своему продавцу и кредитору, и всё же не соглашаясь, — ну, Каролус, это ещё куда ни шло, а вот Ане Мария...

У Поулине даже щёки зарделись.

— Было бы неплохо, если б мы так же хорошо обходились с другими людьми, как обходятся эти двое. Что-то мне ни разу не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из них, придя ко мне в лавку, поливал помоями остальных, как это делаете вы!

— Дорогая, любезная Поулине! Мы люди бедные, неучёные, но честные, мы ползаем по земле под Божьим покровом...

— Вздор! — прерывает Поулине. — А кто, спрашивается, пришёл с Сеньи и привёз вам сельдь? Сперва — одна ходка, потом другая. Ради этого он забрал из банка свои последние шиллинги!

Они снова заводят своё:

— Да нет, про Каролуса мы ничего худого не скажем, но вот Ане Мария...

— А она что вам сделала?

— Нам? Ничего. Только разве вы забыли, как она стояла на кухне, словно какое начальство, и раздавала всякую еду и картошку, которую привёз Ездра? А когда дело шло к Рождеству, она точно так же раздавала ваши товары, благослови вас за это Господь! А вы знаете, как она делила? Мы про это всякое слыхали!

— Перестаньте нести околесину! Ни единый коржик, ни единая изюминка не попали к Каролусу и Ане Марии сверх того, что им полагалось!

Молчание.

Теперь они начали шушукаться между собой.

— А ты помнишь, как она стояла в конторе и писала всякие бумажки на перевёрнутой бочке, словно важный начальник? И не стыдно ей было?

— Вы уже всё купили? — спросила Поулине. — Тогда я закрываю лавку. Мне пора в хлев.

К ней подходит какой-то мужчина, наклоняется, смотрит искоса, голова прижата к одному плечу, держится подобострастно.

— Тебе чего?

— Мне бы полфунта маргарина. Я так, шиллингов у меня нет. Я знаю, что уже много должен. Но, надеюсь, вы меня хорошо знаете.

— Нет.

— Но нам нечего мазать на хлеб.

Поулине:

— Если бы ты пошёл к Ане Марии и попросил её, она помогла бы тебе, чем сумела. Она такая. А я нет.

— Ну, хоть четверть фунта.

— Нет, — отвечает Поулине и запирает дверь лавки.

И правильно сделала Поулине, заступившись за Каролуса и его жену, иначе всё пошло бы ещё хуже. Очень достойная черта в ней. А ведь это снова дала о себе знать её любовь к порядку, её нудное, но и благословенное чувство справедливости: тот человек должен понести наказание за свой длинный язык, не получив полфунта маргарина.

Идти в хлев ей было незачем. Она села с банковскими бумагами и счетами и решила привести всё в порядок. Спору нет, полленский банк приказал долго жить, ни новых дел, ни новых поступлений ждать не приходится. Она посоветовалась с братом Йоакимом, и оба они решили, что банк надо ликвидировать.

Нигде и ни у кого банковские дела не были в таком порядке, как у неё: за всякое сомнительное поручительство, которое давали Каролус и Август, она без промедления расплатилась их собственными акциями либо вкладами.

— Всё очень просто, — сказала она не без злорадства, — таким образом к вам перешли те гарантии, которые должен был получить банк от разорившихся хозяйств и новостроек! По сути, банк просто лопается от денег, провалиться мне на этом месте, если это не так.

Поулине могла гордиться своим мудрым управлением. Она не вела банковских книг с путаными записями, никакой ренты, никакого дисконта, никаких других сложностей, никакого жалованья — только в самом конце список всех акций, вверенных её попечению: они должны быть помещены в сейф, «который впредь до особого распоряжения продолжает стоять у меня в конторе».

Потом она начала писать короткие и длинные письма акционерам с отчётом. Наверняка люди будут рады получить обратно почти все свои деньги, причём получить совершенно неожиданно. Плохо обстояло дело с банковским главой Роландсеном, он был слишком благородный и не хотел ничего предпринимать, но, если теперь вычесть все его займы и все долги в лавке, от его тридцати акций почти ничего не останется. Положение Габриэльсена, хозяина невода, было лучше, потому что он получил кой-какую поддержку от своих родственников-торговцев. Вообще-то у каждого из этих двоих до сих пор оставались в собственности их роскошные дома, которые сами по себе были достопримечательностью Поллена, хотя один Бог знает, является ли Роландсен по-прежнему хозяином своего дома. Если судить по сведениям, которые Поулине могла почерпнуть из писем, проходивших через почту, дом Роландсена был заложен под некий заём в Будё.