Роберт Стивенсон - Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда (Пер. Е. М. Чистякова-Вэр)

— Я перенес ужасное потрясение, — сказал он, — и никогда не поправлюсь. Моя смерть — вопрос нескольких недель. Что же, моя жизнь была приятна, она нравилась мне, да, нравилась. Иногда я думаю, что если бы мы знали все, мы умирали бы охотнее.

— Джекиль тоже болен, — заметил Утерсон. — Ты видел его?

Лицо Ленайона внезапно изменилось, и он протянул другу дрожащую руку.

— Я не желаю ни видеть доктора Джекиля, ни слышать о нем, — сказал он громким, трепетным голосом. — Я порвал всякую связь с этим человеком и прошу тебя не упоминать более о том, кого считаю мертвым.

— Эге!.. — произнес Утерсон, и после продолжительного молчания заметил: — Мы трое — старые друзья, Ленайон, и новых у нас не будет. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Ничем, — возразил Ленайон, — спроси у него сам.

— Он меня не принимает, — сказал адвокат.

— Не удивляюсь, — был ответ. — Когда-нибудь после моей смерти ты узнаешь все, я же говорить не могу. Между тем, если ты в состоянии посидеть со мной и потолковать о чем-нибудь другом, Бога ради, останься у меня, если же ты не можешь отделаться от этой проклятой темы, пожалуйста, уходи, она для меня невыносима.

Придя домой, Утерсон сел к столу и написал Джекилю письмо. Он жаловался в нем на то, что его не принимают в доме друга, и просил доктора разъяснить причину его прискорбного разрыва с Ленайоном. На следующий день Утерсон получил от Джекиля длинный ответ, местами написанный в очень трогательных выражениях, местами таинственный и туманный. По словам Джекиля, разрыв с Ленайоном был непоправим.

«Я не порицаю нашего старого друга, — писал Джекиль, — но разделяю его мнение, что нам с ним лучше не видеться. Вообще я намереваюсь вести очень уединенную жизнь. Не удивляйся и не сомневайся в моей дружбе к тебе при виде того, что моя дверь будет часто закрыта даже для тебя. Предоставь мне идти моим мрачным путем. Я навлек на себя наказание и опасность, но какие, не могу сказать. Если я великий грешник, то и великий страдалец. Я даже не воображал, что на земле может быть столько ужасов, столько отнимающих всякое мужество страданий! Ты в силах сделать для меня только одну вещь, Утерсон, только одним путем облегчить мою судьбу, а именно: уважай мою тайну».

Утерсон был поражен. Мрачное влияние Хайда исчезло; доктор вернулся к прежним занятиям, к прежним друзьям и еще неделю тому назад существование, казалось, сулило ему счастье и почести; теперь же дружба, душевный мир, все, чем жизнь красна, внезапно рушилось для него. Такая большая и ничем не подготовленная перемена походила на сумасшествие, но, основываясь на словах и манерах Ленайона, Утерсон решил, что тайна была глубже.

Через неделю Ленайон слег в постель, а менее чем через две умер. Утерсон с грустью в душе присутствовал на похоронах друга; вечером того же дня он заперся в своем кабинете и, сидя при одной свече, вынул конверт, надписанный почерком и запечатанный печатью Ленайоиа.

«В собственные руки Г. Д. Утерсона,

в случае же, если он умрет раньше,

прошу уничтожить конверт, не читая»,

стояло на пакете, и адвокат боялся распечатать его. Он думал: «Сегодня я похоронил одного друга. Что, если ценой этого будет другой?» Наконец он победил страх, как недостойное чувство, и сломал печать. В конверте был другой пакет, тоже запечатанный и с надписью:

«Не открывать до смерти или исчезновения Генри Джекиля».

Утерсон не поверил своим глазам. Точно так же, как в безумном завещании, которое он уже давно отдал его автору, здесь опять в связи с именем Генри Джекиля говорилось об исчезновении! Но в завещании эту идею подсказало мрачное влияние негодяя Хайда; здесь же о ней говорилось слишком определенным, ясным, ужасным образом. Что хотел сказать этим Ленайон? В уме душеприказчика покойного родилось невыносимое любопытство; ему захотелось, не обращая внимания на запрет, исчерпать все эти тайны до дна, но профессиональная честность и верность покойному другу оказались сильнее любопытства, и конверт был спрятан в дальний угол несгораемого шкафа.

Но одно дело не поддаться любопытству, а другое победить его; можно сомневаться, чтобы с этого дня Утерсон с прежним жаром жаждал общества своего оставшегося в живых друга. Он с любовью думал о нем, но его мысли были тревожны и полны опасений. Правда, Утерсон несколько раз заходил к Джекилю, но всегда чувствовал почти облегчение, когда его не принимали; может быть, ему бывало легче говорить с Пулем, стоя у порога, среди живых звуков, нежели входить в дом добровольного рабства и разговаривать с непонятным, добровольным узником. Пуль не мог сообщить адвокату никаких приятных вестей.

Доктор еще чаще прежнего запирался в своем кабинете близ лаборатории и даже иногда ночевал в нем. Он был не в духе; он стал молчалив, он ничего не читал и, казалось, таил что-то на уме. Утерсон вскоре так привык к неизменному характеру сведений, получаемых от Пуля, что мало-помалу стал приходить к доктору все реже и реже.

Однажды в воскресенье Утерсон по обыкновению гулял с Энфильдом, и они случайно зашли в глухую торговую улицу. Против двери оба остановились, чтобы посмотреть на нее.

— Ну, — сказал Энфильд, — наконец-то эта история окончилась. Мы никогда больше не услышим о Хайде.

— Надеюсь, — сказал Утерсон. — Не помню, говорил ли я вам, что я видел его раз и почувствовал к нему такое же отвращение, какое испытали и вы.

— Да, одно шло об руку с другим, — заметил Энфильд. — Кстати, каким ослом вы, вероятно, сочли меня за то, что я не знал, что таинственная дверь ведет в дом Джекиля! А ведь отчасти вы сами виноваты, что я узнал это.

— Итак, вы узнали, куда она ведет, — сказал Утерсон, — значит, мы можем пройти во двор и заглянуть в окно. Говоря правду, я беспокоюсь о бедном Джекиле, и мне кажется, что если его друг хотя бы только снаружи подойдет к его дому, это принесет ему пользу.

В прохладном воздухе двора чувствовалась некоторая сырость, и над ним раскинулся преждевременный сумрак, хотя в вышине над головой еще сияло светлое небо, залитое лучами заката. Среднее из трех окон было полуотворено, и подле него сидел Джекиль. С печальным лицом, с видом грустного узника дышал он свежим воздухом. Утерсон заметил его и крикнул:

— Джекиль, ты? Надеюсь, тебе лучше?

— Мне очень плохо, — возразил доктор, — очень плохо. Слава Богу, я недолго протяну.

— Ты слишком много сидишь в комнате, — сказал адвокат. — Тебе следовало бы выходить, возбуждая кровообращение, как делаем мы, я и мистер Энфильд… Позвольте вас познакомить — мой кузен мистер Энфильд, — доктор Джекиль… Ну, возьми шляпу и пойдем с нами.

— Ты очень добр, — со вздохом заметил Джекиль. — Мне было бы приятно пройтись с вами, но нет, нет, нет… это совершенно невозможно. Я не смею… Однако я так рад видеть тебя, Утерсон, так рад. Я попросил бы тебя и мистера Энфильда зайти ко мне, да только эта комната не годится для приема гостей.

— Почему бы, — добродушно предложил адвокат, — нам не постоять под окном и не поговорить с тобой?

— Я только что хотел просить об этом, — с улыбкой ответил доктор.

Но едва он произнес последние слова, как улыбка исчезла с его лица и заменилась выражением такого ужаса и отчаяния, что кровь застыла в жилах Утерсона и его родственника. Исказившееся лицо Джекиля пробыло перед ним только секунду, потому что окно сейчас же захлопнулось, но и один взгляд на несчастного глубоко поразил их. Молча прошли они через двор и только войдя в соседний переулок, где даже в воскресенье шумела жизнь, мистер Утерсон наконец взглянул на своего спутника. Они оба были бледны; в глазах того и другого светился одинаковый страх.

— Боже, помилуй нас, Боже, помилуй нас!.. — пробормотал Утерсон.

Энфильд только задумчиво и серьезно кивнул головой и молчаливо пошел дальше.

Как-то раз, когда Утерсон после обеда сидел у камина, к нему пришел Пуль.

— Что случилось, Пуль? — вскрикнул адвокат и, взглянув на слугу, повторил: — что с вами? Не болен ли доктор?

— Мистер Утерсон, — сказал слуга, — дело плохо.

— Сядьте, и вот вам стакан вина, — проговорил адвокат, — скажите мне спокойно, в чем дело.

— Вы знаете жизнь доктора, сэр, — ответил дворецкий, — и знаете также, как он запирается в своем доме. Ну-с, он опять затворился в кабинете, и это мне очень не нравится, сэр… право, хоть убейте меня, не нравится; мистер Утерсон, сэр, я боюсь…

— Милейший Пуль, — заметил адвокат, — прошу вас, говорите яснее. Чего вы боитесь?

— Целую неделю я боялся, — угрюмо продолжал Пуль, не обращая внимания на вопрос Утерсона, — и больше не могу выносить страха.