Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

В этот момент вошла Аника и поставила на стол вино. С бесхитростным кокетством она наполнила гостю стакан и сказала:

— Вы с вином-то поосторожней, а то как бы голова не закружилась.

— Она уже из-за тебя закружилась.

— Да ведь она у вас небось и всегда-то легко кружится, — ответила девушка, бросив на герцога невинный взгляд, отчего у героя роскошных покоев жарко забилось сердце.

— Ах ты, глупая! — рявкнул на Анику отец. — Да как ты смеешь? Вот несчастье!..

— Ну вот еще, — быстро возразила Аника. — Он ведь не сахарный и не вице-губернатор какой-нибудь. Мы еще днем с ним познакомились. А если осерчает, пусть идет себе несолоно хлебавши.

Герцог никогда еще не испытывал подобного восхищения, как сейчас, когда с этих пухлых розовых губок слетали непочтительные слова. Очарование ее речи запало ему в сердце. Он с радостью слушал бы ее целую вечность.

— Цыц, ты, девчонка! Знай, дерзкая, с кем разговариваешь: перед тобой наш господин и повелитель, его светлость герцог Талари!

Аника рассмеялась. Смех у нее был чистый и звонкий, как звуки волшебного колокольчика.

— Ай-яй-яй! Вы, вижу, хотите меня одурачить. Тетеря поверит! Молодому герцогу Брезина ни к чему. Он и в Талар-то никогда не заглядывает, а живет в городе Вене, во дворце из чистого золота; сотня охотников стреляет ему дичь на ужин — с чего бы ему тут бегать за зайцем по Брезине! И больно нужен ему пёркёльт у старого Олея. Он ужинает сливками с розмариновыми булочками. А потом разве герцог такой же человек, как и все? Будто я и не знаю! Он не для того герцог, чтобы на людей похожим быть.

— Простите, ваша светлость, глупышке! Она ребенок еще.

А его светлость уже не только простил ее, но принялся состязаться с Аникой в смехе, — девушка же, решив, что он смеется над ней, вдруг надулась, рассердилась (все это было ей очень к лицу) и, круто повернувшись, вышла, пробормотав что-то вроде: «Я вам не дурочка далась, чтобы надо мною потешаться».

Однако, когда она уже вышла из комнаты, ее охватило беспокойство: а что, как он в самом деле герцог? Взял да и приехал из Вены. Аника ведь и сама слышала от ночного сторожа Иштока Лапая, что раньше их господином был старый герцог, а теперь, после его смерти, все его бесчисленные угодья достались молодому баричу… Так что все возможно! Господи, какая жалость, если их гость — герцог! А ведь каким видным крестьянским парнем мог бы он быть!

Вконец опечалившись, девушка быстро поднялась по лестнице на чердак загона, чтобы оттуда окинуть взглядом тонущие в вечернем сумраке окрестности.

И вдруг сердце ее словно пронзило стрелой. Да, это на самом деле герцог: над Таларским замком, жестяная крыша которого поблескивает так, что и отсюда видно, плещется флаг. А от Лапая она слышала, что так оповещают округу о прибытии герцога. …Боже милосердный, она ударила по лицу его светлость! Сопротивлялась ему, поддразнивала его, смеялась над ним. О, господи, не сносить ей теперь головы…

В плошке с расплавленным свинцом, когда гадали они вместе в ночь на святого Андраша…

Грустные вопросы, как правило, рождают и грустные ответы.

Вечером, когда он вместе с овчаром вернулся домой, их опять ожидала новость: герцог снова был там.

И на другой и на третий день молодой барич продолжал охотиться в здешних местах и каждый раз заглядывал к Анике выпить стакан молока. Как видно, он очень любил дичь и молоко…

На третий день, услышав, что герцог наведывался вновь, старый Олей нахмурил брови и сказал подпаску:

— Завтра ты один последишь за стадом. Что-то барич зачастил сюда охотиться. Я хочу переговорить с ним.

Аника вздрогнула и за весь вечер не проронила ни слова.

На следующий день Олей остался дома. Пожалуй, за двадцать лет ни разу не было такого случая. Тысячеголовая отара, наверное, недоумевала, куда запропастился их земной «ангел-хранитель» вместе со славным атрибутом своей власти — посохом со свинцовым наконечником — и привычными для овечьего слуха окриками: «А ну, ты!» и «Эй, пошла прочь!» Не по вкусу придется им сегодня даже соль, да и трава покажется скверной! По крайней мере, так представляется это Олею, которому тоже до смерти скучно без своего стада. Анику он сразу же после полудня отослал с весточкой к Иштоку Лапаю, откуда она вернется только поздним вечером, а сам набил трубку тем злосчастным растением, из-за которого и короли и народы то и дело готовы сцепиться друг с другом и которое пастух старается умножить тем же способом, что и шерсть от весенней стрижки: он держит его в сыром месте, где, пропитавшись влагой, оно разбухает вдвое. Олей закурил трубку, растянулся на пестрой от цветов лужайке во дворе и стал разглядывать загон, его красивую красную крышу, ярко-белые стены, выступающие вперед массивные балки… Долго смотрел он на загон и все не мог налюбоваться… Ах ты, боже мой, и до чего же, наверное, толковый был каменщик, что его построил!

Так лежал он и лежал и вдруг заметил тень, двигавшуюся по стене; он обернулся и увидел герцога Пала. Его-то как раз и поджидал Олей.

Герцог направился прямо к двери, ведущей в сени, подергал за веревочку, но, видя, что запор не открывается, недовольный, подошел к окошку и постучал.

С тяжелым сердцем спускалась Аника вниз по лестнице, не зная, куда спрятаться от стыда и, надо признаться, страха перед герцогом, как вдруг перед домом вырос роскошный экипаж. Когда же Аника спустилась на последнюю перекладину, во дворе появился и сам герцог Пал. О, только бы он не увидел ее!

Но герцог, разумеется, ее заметил и — наяву ли это, во сне ли — подскочил к лестнице и, озорно подхватив девушку, легко, как пушинку, снял ее с последней ступеньки и поставил на землю. Аника, казалось, ничего не чувствовала, ничего не понимала, ее сковало какое-то чарующее забытье, мучительный и вместе с тем сладкий полусон.

— Ну, теперь-то ты веришь, что я — герцог?

Сказав это, статный юноша, смеясь, прыгнул в экипаж, помахал на прощанье рукой старому Олею, а Анике шепнул на ухо нежным, вкрадчивым голосом:

— Но пусть для тебя я никогда не буду герцогом, Аника. А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…

Экипаж умчался, но прощальные слова продолжали звучать в ее ушах. Волшебные слова! Они сотканы из жаркого пламени, длинные языки которого вонзаются прямо в сердце и жгут его, заставляя бешено биться, будто желая его гибели. Сейчас ее сердце — словно стронутый с места колокол: он неумолчно гудит, вызванивая чудесные слова, а затем весь вечер повторяя их снова и снова… Ночью их кричит ночная мгла; утром они звучат в шепоте листвы дерев, и молчаливые горы разносят их эхо; испарения, поднимающиеся с земли, выдыхают их травам; даже кипящая пастушья похлебка весело бурлит на шипящем тагане, повторяя:

«А ты для меня всегда будешь герцогиней… всегда…»

И Анике так приятно вслушиваться в то, о чем твердит ей все вокруг.

Целый день она рассеянна и молчалива. Песни Брезины умолкли. Ныне ни Олей, ни Мати не слышат голоса Аники; умолкла также и свирель Мати. Более совершенная поэзия царит здесь теперь! Прочь, кустарник, на твое место пришел лес!..

И зачем только на свете существуют герцоги, думала девушка. Ведь как прекрасно, что голубь не может сказать своей избраннице: «Я — особая птица, у меня ярче оперение, и мне нельзя любить тебя». Как прекрасно, что все голуби — одинаковы!

А Мати думал: так вот почему превратилась в ружье та свирель, которую Аника увидала на плече своего нареченного.

— Открой дверь, Аника! Ты, наверное, заснула, фея моя прекрасная, овечка моя маленькая…

Но герцог, разумеется, стучал напрасно — «овечка» не впустила его; вместо этого он услышал грубый голос Олея:

— Дверь заперта, ваша светлость. Я дома сегодня, если вашей светлости что-либо приказать угодно.

— Гм-м! Это ты тут, старый Олей? Но где же Аника? Олей резко передвинул свой расшитый пояс, потом большими загорелыми руками погладил лоб и, наконец, ответил;

— Девушка не состоит на службе поместья. К услугам вашей светлости здесь я и подпасок. А девушкой распоряжаюсь только я.

Пал Талари удивленно взглянул на Олея.

— Что ты хочешь этим сказать?

Овчар совсем близко подошел к герцогу и потряс в воздухе кулаками. Рубаха на нем расстегнулась, обнажив его могучие мускулы; прокуренный голос загремел, предвещая бурю:

— А то я хочу сказать, что ежели баричу и впредь будет угодно охотиться здесь, возле загона, то может случиться, что вам, вместо птицы, медведь встретится — даром что вы ружье свое только мелкой дробью заряжаете.

И, будто в пояснение своих слов, он несколько раз ударил себя кулаком в грудь, как бы говоря: «И этим медведем буду я».

Могущественный вельможа — по которому в семидесяти деревнях зазвонят в колокола, когда он умрет, и перед кем в девяти комитатах снимают шляпы, пока он жив, — стал пунцовым, как мак; он стоял и не знал, что ему делать, что ответить. Герцог чувствовал на себе тяжелый взгляд налитых кровью глаз брезинского овчара, и от этого взгляда у него началась дрожь в ногах. Ружье, которое он снял с плеча, чтобы в случае чего направить его на Олея, тоже дрожало в руках.