Кальман Миксат - Том 3. Осада Бестерце. Зонт Святого Петра

— Такому цветку место на груди королевы. Понграц недовольно пробормотал:

— Помолчи, дурень! Где я возьму для твоей розы королеву?

— В округе немало красивых девиц. Вот хотя бы мадемуазель Мотешицкая, — заметил «полковник» Памуткаи, который уже давно хотел сосватать своему господину богатую невесту. — Получше будет иной королевы.

— Ну и пошлите ей эту розу, мне-то что за дело!

Памуткаи ухватился за этот «приказ» и тут же велел берейтору оседлать коня и отвезти великолепный цветок красавице Эржебет Мотешицкой в ее имение Бардони.

Всадник вернулся домой не с пустыми руками: он привез пакет. Красавица приняла розу, но шипы отослала обратно. В пакете находилась книга Сервантеса «Дон-Кихот Ламанчский».

«Придворный поляк», которому не хотелось, чтобы граф женился, ибо он собирался прожить в Недеце до конца своих дней, обратил внимание графа Понграца на книгу:

— Неспроста эта злючка прислала книгу. Говорят же про нее: сатана в юбке.

— Намек, говоришь? — отвечал Понграц и приказал своему «дьяку» вечером вместо семейной хроники читать произведение Сервантеса.

Книга произвела сильное впечатление на графа Иштвана.

— Читай, читай! — подгонял он дьяка.

И тот читал ему всю ночь напролет. А наутро граф, печальный и мрачный, оделся и вышел в замковый парк.

В парке каждая ветка, каждая травинка смеялась и ликовала на чудесном празднике весны. Только что зацвели яблони, и их ветви, густо усеянные бледно-розовыми цветочками, тихо покачивались под легкими порывами утреннего ветерка. Граф Иштван набросился на эти цветы и стал поспешно срывать их один за другим — так садовник обирает гусениц с плодовых деревьев.

Тут и застала его Эстелла, вдруг появившаяся за спиной графа в костюме маркитантки.

— Граф, что это вы делаете? — ласково-приветливо окликнула она его.

Иштван вздрогнул, потом сердито ответил:

— То же самое, что и царь Ирод: убиваю младенцев, будущие яблочки. Я борюсь с самим богом! Всякий, кто уничтожает что-нибудь живое, восстает против бога.

— Пойдемте, граф, вам надо прилечь и отдохнуть. Мне сказали, что вы сегодня всю ночь не спали, — потому-то у вас такое дурное настроение.

— Не настроение у меня дурное, дурень я сам. Видишь ли, Эстелла, умный человек снимает с деревьев гусениц, чтобы они не ели будущих плодов, а я срываю завязи плодов, чтобы червяку нечего было есть. Результат почти один и тот же, не правда ли, Эстелла? Ну отвечай, коли я спрашиваю, да смотри умно отвечай, а не то — прибью!

В словах его звучала бесконечная горечь, гнев, а на лбу уже собирались черные тучи. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал нехотя и вообще вел себя очень странно. Полковнику Памуткаи, например, сказал, что скоро распустит свою армию. Когда же капеллан упрекнул графа, что он пропустил обедню (это случилось с ним впервые за двадцать лет), Понграц спросил, с сомнением поглядев на него:

— Разве есть бог?

— Есть, — благочестиво отвечал капеллан.

— А ты его видел? — рявкнул граф и отвернулся.

И раньше случалось, что этот человек с помутившимся рассудком, который обычно и мухи не обидит, без всякой видимой причины вдруг распалялся, становился придирчивым, впадал в гнев. Но теперь ко всему этому присоединилась какая-то бесконечная подавленность, даже раскаяние. Еще до обеда граф приказал оседлать рыжую кобылицу Белку и отправился в город Будетин, к начальнику гарнизона, который принял его очень приветливо:

— Добро пожаловать, дорогой родственник. Ну, что привез новенького?

— Мир. Я приехал известить тебя, что войны не будет.

— Да что ты? Почему это вдруг?

— Так ведь смеяться все станут!

— С каких это пор ты стал таким стеснительным?

— Решил и я записаться в умники, — отвечал граф и тут же ускакал.

Напрасно начальник гарнизона кричал ему вслед:

— Иштван, Иштван, одумайся, что ты делаешь?

Домой он поспел как раз к обеду, который и в этот день прошел, как всегда: с обычными тостами, с орудийными салютами. Только барон Бехенци пробовал кушанья несколько рассеяннее обычного. Так уж всегда бывает: если какое-нибудь занятие становится обязанностью, оно приедается человеку. Пресытившись яствами, пробы с которых ему полагалось снимать, барон захотел иного лакомства: захотелось ему поцеловать красные пухленькие губки Эстеллы.

Правда, судя по всему, дело это было не такое уж трудное, но известная подготовка все-таки требовалась. Ведь даже на какой-нибудь жалкий суп и то подуть нужно, прежде чем ко рту нести.

После четвертого или пятого стакана Бехенци-младший, рассуждая с капелланом о Малой и Большой Медведицах, о Косце, Плеядах и прочих небесных телах, незаметно для других несколько прижал ногой ножку Эстеллы.

Девица некоторое время терпела молча, но под конец вспылила:

— Послушайте, Бехенци, оставьте меня и мои ноги в покое! Если вам что-нибудь нужно, скажите прямо. Чего вы хотите от меня?

При этих неожиданных ее словах все весело захохотали, один лишь капеллан стыдливо зарделся. Памуткаи схватился за живот от смеха, а Пружинский зычно крикнул: «Ну и плут!» Поляк хотел было шутливо похлопать сидевшего рядом с ним барона по макушке, но, повернувшись к Бехенци, похолодел от ужаса: барона за столом уже не было…

— Пресвятая дева Мария! — воскликнула Эстелла, и мертвенная бледность залила ее лицо, еще мгновение назад такое розовое и задорное.

Она первая увидела, как земля бесшумно разверзлась и в мгновение ока поглотила барона Бехенци вместе со стулом и с салфеткой, лежавшей у него на коленях, так что бедняга даже рта открыть не успел.

Воцарилось гробовое молчание. У Понграца проступили на лбу багровые пятна, не предвещавшие ничего доброго.

— Так мы, Понграцы, расправляемся с каждым, — заявил он холодно и резко, как бы поясняя происшедшее, — кто за нашим столом оскорбляет стыдливость женщины.

Некоторое время никто не решался нарушить тягостное молчание. Все были поражены исчезновением Бехенци. Одному лишь коменданту были известны тайны старого замка, — знал он и о кнопке в столе, при нажатии которой замаскированная в полу западня открывалась и поглощала жертву.

Ах, Эстелла, коварная Эстелла! Не так уже сильно была оскорблена ее стыдливость, и «поползновения» смазливого Бехенци-младшего вовсе не были ей неприятны. Она попросту хотела обратить на себя внимание Иштвана Понграца, сказать ему: «Неужели ты не видишь, разиня, что я красива и привлекательна! А вот другие видят!»

Тщеславие бессердечной Эстеллы было наконец удовлетворено. Иштван Понграц возмутился и убрал с дороги дерзкого ухаживателя, своего соперника. О, каким торжеством забилось ее сердце и как стремительно прилила к ее лицу кровь, отхлынувшая было на мгновение. А как кокетливо заблестели ее глаза! Ведь поступок Иштвана был как бы молчаливым признанием.

Голос Эстеллы сделался нежным, игривым.

— О сударь, нельзя же быть таким жестоким! За какой-то пустяк так сурово наказать этого несчастного!

— А что, разве он хотел какого-нибудь пустяка? — спросил поляк с напускным простодушием.

— Он не сказал, чего хотел, — с такой же детской наивностью ответила Эстелла, — ему не дали для этого времени. Откуда же мне знать?

Эта милая, шутливая игра в наивность так шла к ней, что иной зацеловал бы ее до смерти.

— Чего бы он ни хотел, — продолжал плести нить застольной беседы Пружинский, — но, уж наверное, не того, что с ним случилось.

— Надо думать! Но где же он сейчас?

— Внизу, в замковой темнице, — отвечал граф Иштван, к которому был обращен вопрос Эстеллы.

— В темнице? Боже милостивый! — воскликнула бывшая цирковая наездница, испуганно всплеснув руками. — И как долго он там пробудет?

— До тех пор, пока я его не выпущу, или…

— Как! — удивилась Эстелла. — Есть еще какие-то «или»?

— …Или пока я не прикажу отрубить ему голову.

Сидевшие за столом переглянулись. Этого еще недоставало! В самом деле, со вчерашнего дня поведение графа начало внушать опасения.

— Но это невозможно! — невольно вырвалось у Эстеллы.

— Почему же невозможно? — казалось, удивился граф. — Ведь у нас в арсенале есть палаш.

— Палаш-то есть, — откликнулся Памуткаи, стараясь успокоить графа мягким, ласковым тоном. — Но у нас уже нет права его применять.

— Ерунда, отрубает голову не право, а меч.

В этот день после обеда разбрасывание денег не состоялось, граф даже не закурил, как обычно, и не вышел на балкон, а заперся у себя в кабинете. Озадаченные «придворные», оставшись в столовой, собрались в кружок, чтобы обсудить необычное происшествие.

— Граф влюблен в вас, мадемуазель, — убежденно высказался поляк. — И он легко может выкинуть такую штуку, которая кончится скандалом на всю Венгрию. Одна безумная выходка — и все мы пойдем по миру. Ведь граф теряет рассудок буквально с каждой минутой. Нам нужно что-то предпринять. Идите же к нему и уговорите графа помиловать Бехенци.