Фредерик Стендаль - Рим, Неаполь и Флоренция

Надо иметь в виду, что архитектура находилась в жалком состоянии около 1778 года, когда Пьеро Марини выстроил театр Скáла, который является образцовым в отношении внутреннего удобства, но отнюдь не по своим двум фасадам. В наши дни приближаются к античной простоте. Миланцы научились с удивительным изяществом распределять по фасаду дома украшения и гладкие места. Называют двух архитекторов, маркиза Каньолу[49], создателя ворот Маренго, и г-на Канонику[50], строителя нескольких театров: Каркано, самого armonico (лучшего по резонансу), театра Ре и т. д.

Меня познакомили с несколькими богатыми миланцами, которые имеют счастье строиться. Я застал их на лесах; они были полны пыла, как полководец во время битвы. Я сам полез к ним на леса.

Среди каменщиков я обнаружил людей весьма просвещенных. Каждый из них имеет свое мнение о фасаде, принятом архитектором. В смысле же внутреннего расположения дома эти, по-моему, уступают парижским. В Италии до сих пор подражают тому расположению комнат, которое мы находим в средневековых дворцах, построенных во Флоренции около 1350 года, а затем украшенных заново Палладио и его учениками (около 1560 года). В те времена архитектура ставила себе целью удовлетворять таким общественным нуждам, которые ныне уже не существуют. Единственное, что я бы сохранил, — это итальянские спальни: они расположены высоко и, в противоположность нашим, хороши для здоровья.

Четыреста владельцев казино на улице Сан-Паоло потратили на украшение своего палаццо безумные деньги. Совсем новый и великолепный бальный зал показался мне более обширным, чем первый зал Луврского музея. Чтобы расписать потолок, пригласили лучших живописцев, хотя и они не бог весть что. Зато украшения из дерева и из папье-маше под мрамор отличаются благороднейшим вкусом и поразительной красотой. Наполеон учредил здесь школу dell'ornato и школу граверов, которые вполне оправдали надежды этого великого монарха.

Для итальянского понимания красоты характерно малое количество деталей и, как следствие этого, величественность контуров. (Здесь я опускаю четыре страницы рассуждений, которые будут мало понятны тем, у кого нет страстного увлечения искусством.)

Я нахожу, что казино на улице Сан-Паоло внушает уважение. Дворцы наших министров похожи на вызолоченные без меры будуары или на очень уж элегантные лавки. Это, разумеется, вполне подходит, когда министром является какой-нибудь Роберт Уолпол[51], покупающий голоса и продающий должности. Архитектурный облик здания, который вызывает у нас чувство, соответствующее его назначению, — это и есть стиль. Но большинство зданий рассчитано на то, чтобы порождать чувство уважения, даже страха, например, католическая церковь, дворец деспотически правящего короля и т. д. И потому, когда в Италии говорят: «В этом строении чувствуется стиль», — слова эти часто означают: «Оно внушает почтение». Педанты же, говоря о стиле, хотят сказать: «Тут классическая архитектура, она подражает греческому образцу или, во всяком случае, известному оттенку офранцуженного греческого, так же как «Ифигения» Расина подражает еврипидовой».

Вам скажут: улица Деи Нобили в Милане отличается удивительно красивой архитектурой. Это будет означать, что она ужасающе унылая и темная. Если бы я поселился во дворце Арконати, то, наверно, целую неделю не смеялся бы.

Дворцы эти всегда напоминают мне средневековые кровавые заговоры Висконти (1301 год) и титанические страсти четырнадцатого века. Но подобные мысли возникают только у меня. Владельцы этих величественных дворцов мечтают о маленькой квартире на бульваре Ган в Париже.

На французов здесь больше всего похожи очень богатые люди. К нашим свойствам у них добавляется скупость — страсть в Италии весьма распространенная, — которая все время забавно борется с изрядной дозой мелкого тщеславия. Единственное, на что они охотно тратятся, — это лошади: я видел лошадей стоимостью в три, четыре, пять тысяч франков. Миланский хлыщ, склонившийся над своей лошадью, являет собою зрелище весьма развлекательное. Забыл сказать, что каждый день в два часа здесь бывает Corso[52], все съезжаются верхом или в экипажах. Корсо в Милане происходит на бастионе между Порта-Ренце и Порта-Нова. В большей части итальянских городов для Корсо служит главная улица. Ни Корсо, ни театральных представлений никто не пропускает.

Ломбардские дворяне проживают не больше трети своих доходов: до революции 1796 года они проживали вдвое больше. При Наполеоне двое или трое из них понюхали пороху. Нравы их правдиво описаны в маленьких стихотворных пьесах Карлино Порта[53] на миланском наречии.

28 октября 1816 года, в 5 часов утра, по возвращении с бала. Через четыре часа я отправлюсь в Дезио, так как хочу осмотреть его как следует. Если я не сяду писать сейчас же, то уж вовсе не сделаю этого. Стараюсь успокоиться и не написать целой оды, ибо через три дня сочту ее смешной. Бумаги мои могут попасть в руки австрийской полиции, поэтому я ничего не стану говорить о тайных интригах, которые хорошо известны публике и на которые мне указали мои друзья. Я был бы в отчаянии, если бы повредил милому итальянскому обществу, удостаивающему меня чести говорить со мной, как с другом. Австрийская полиция обращает внимание лишь на то, что написано. Я нахожу, что этим она проявляет известную умеренность.

Только что вернулся из казино на Сан-Паоло. За всю свою жизнь не видел собрания таких красивых женщин. Перед их красотой невольно опускаешь глаза. С точки зрения француза, она имеет характер благородный и сумрачный, который наводит на мысль не столько о мимолетных радостях живого и веселого волокитства, сколько о счастье, обретаемом в сильных страстях. Я полагаю, что красота — это всегда лишь обещание счастья.

Несмотря на отпечаток грусти и строгости, к которому вынуждает брюзгливое чванство английских мужей и суровость ужасного закона, именующегося Improper[54], красота англичанок гораздо более подходит к атмосфере бала[55]. Ни с чем не сравнимая свежесть и какая-то детская улыбка оживляют их прелестные черты, которые никогда не внушают страха и, кажется, заранее обещают признать в любимом человеке неограниченного повелителя. Но столь полная покорность заставляет опасаться возможной скуки, тогда как огонь в глазах итальянки навсегда уничтожает малейший намек на этого ужасного врага счастливой любви. Мне думается, что в Италии даже в отношениях с особой, которой платят за любовь, можно не бояться скуки. Наготове всегда есть причуды, прогоняющие это чудовище.

Мужские лица на сегодняшнем балу могли бы послужить великолепной моделью для скульптора, который лепит бюсты, как Даннекер[56] или Чантри[57]. Но живописец был бы не так доволен. Этим глазам, таким красивым и так хорошо очерченным, по-моему, не хватает порою одухотворенности: редко прочтешь в них гордость, находчивость, остроумие.

Лица женщин, напротив, часто являют сочетание ума и страстности с редкой правильностью черт. Волосы и брови великолепного темно-каштанового цвета. Лица эти кажутся холодными и замкнутыми, пока их не оживит какое-нибудь душевное движение. Но не ищите розоватых оттенков, как на лицах английских девушек и детей. Впрочем, может быть, лишь я один заметил сегодня вечером эту сумрачность. По ответам госпожи Г., одной из остроумнейших женщин Милана, я понял, что веселый и победоносный вид, который так часто принимают на балах француженки, здесь почитался бы притворством. Сегодня некоторые жены второразрядных купцов навлекли на себя откровенные насмешки тем, что, желая показать, как им весело, изо всех сил старались придать своим глазам блеск. Подозреваю, однако же, что прекрасные миланки не избегали бы подобного выражения, если бы им предстояло провести на балу какие-нибудь четверть часа. Но дело в том, что по прошествии нескольких минут выражение, которое женщина себе придает, становится личиной, а в стране, где развита подозрительность, все притворное должно казаться верхом дурного вкуса. Вас совсем не волнует страстное чувство? Дайте же своему лицу отдых, если мне позволено будет так выразиться. Именно в состоянии покоя черты итальянских женщин для меня, иностранца, принимали выражение сумрачное, почти грозное. Генерал Бубна[58], который бывал во Франции, а здесь играет роль легкомысленного остряка, сказал сегодня: «Француженки смотрят друг на друга, итальянки — на мужчин». Это человек очень тонкий, он умеет вызывать к себе расположение, хотя и возглавляет чужеземную тиранию.

До этого бала я никогда не замечал в итальянцах тщеславия. Танцуют — одно за другим — вальс, монферан и французский контрданс. Съезд начался в десять часов, и до полуночи в зале царило тщеславие; я не заметил его лишь на прекрасном лице госпожи ***. Говорят, муж заявил ей, что если Фраскани, которого он по простодушию своему все еще только опасается (Фраскани и госпожа*** уже два года в связи), появится на балу, он увезет ее на все время карнавала в глушь, в свое поместье в Треццо. Госпожа *** предупредила Фраскани, который весь вечер не появлялся. С одиннадцати часов, когда мне это рассказали, и до двух, когда она наконец осмелилась оставить бал, на прекрасном лице ее, могу поклясться в этом, ни разу не мелькнуло выражение веселости, удовлетворенности или хотя бы внимания. «Так, значит, мужья у вас ревнивы?» — сказал я г-ну Кавалетти, бывшему шталмейстеру Наполеона. «Самое большее два года после свадьбы, да и то редко, — ответил он мне. — Веселое дело ревновать, когда не влюблен! Ревновать любовницу — еще куда ни шло».