Астрея (фрагменты) - Оноре Д’Юрфе

Сии прекрасные Нимфы беседовали так, когда заметили издали возвращающуюся Сильвию, от коей, уж слишком юной, Галатея таилась, о чем я прежде говорил. Посему она резко прервала беседу, успев, однако, сказать Леониде:

— Ежели Вы любили меня когда-нибудь, то дадите мне это понять теперь, когда речь идет не только о моем благополучии, но обо всем моем счастии.

Леонида же не могла отвечать, ибо Сильвия была уже так близко, что услыхала бы их разговор. Подойдя, она сообщила Галатее, что Селадон проснулся: за дверью слышны были его жалобы и вздохи. И впрямь, через какое-то время после того, как они вышли из комнаты, он внезапно пробудился, и, так как Солнце светило сквозь оконные проемы прямо на ложе, то, открыв глаза, Пастух был настолько ослеплен, что, смешавшись от яркого света, не понимал, где находится.

Переживания прошедшего дня ошеломили его, но ныне не осталось в нем ни следа печали, ибо памятуя о своем падении в Линьон, полагая, как и ранее, что он умер, видя себя в слепящем свете, не мог Селадон рассудить иначе, как что Амур вознес его на Небо в награду за верность. Более всего утвердило его в сем мнении то, что, когда взгляд его стал острее, он увидал вокруг себя лишь золотые украшения да ярких красок картины, коими убрана была вся комната; еще слабый взор его не смог признать в них творений человеческих рук. По одну сторону приметил он Сатурна, опершегося на клинок, длинноволосого, с морщинистым лбом, гноящимися глазами, горбатым носом и отвратительным кровавым ртом, набитым плотью одного из его детей, коего держал он наполовину съеденным в левой руке; сквозь прогрызенную зубами рану в боку можно было видеть, как трепещут легкие и дрожит сердце. Зрелище воистину полное жестокости: ребенок склонил голову на плечи, вытянул вперед руки и развел ноги, все залитые кровью, вытекающей из раны, нанесенной ему стариком, белоснежная борода коего во многих местах была закапана кровью, льющейся с куска, каковой он пытался проглотить. Его нервные и грязные руки и ноги, худые изможденные ляжки были во многих местах покрыты волосами. Под ногами у него громоздились большие обломки костей, из коих одни были выбелены временем, другие начали сохнуть, третьи же, не очищенные от полусъеденной кожи и плоти, как видно только что были брошены туда. Вокруг него видны были лишь разбитые скипетры, сломанные короны, разрушенные дворцы, и все это в таком виде, что едва оставалось легкое сходство с тем, что некогда было. Поодаль можно было увидеть Корибантов с цимбалами и гобоями, прячущих маленького Юпитера в пещере от ненасытного отца. Затем, довольно близко от этого изображения можно было заметить Юпитера взрослым, с гневным лицом, но степенным и исполненным величия, с благосклонным, но грозным взглядом, с короной на голове и скипетром в левой руке; сей скипетр опирал он на бедро, где еще заметен был след от раны, полученной им некогда, в ту пору, когда по недосмотру Нимфы Семелы, дабы спасти маленького Бахуса, вынужден был он открыть убежище и отнести его туда до конца срока. В другой руке держал он остро изломанную молнию, столь хорошо переданную в движении, что, казалось, она уже взлетает в небо. Ноги божества упирались в Землю, а подле него располагался громадный орел, держащий в своем крючковатом клюве молнию и протягивающий ее, поднявши голову, к самому колену Юпитера. На спине птицы сидел малыш Ганимед, одетый на манер жителей Иды, упитанный, пухленький, белый, с золотистыми вьющимися волосами, и одной рукой лаская птицу, другой пытался достать молнию Юпитера, а тот лишь рассеянно локтем отталкивал его слабую ручонку. Немного сбоку виднелись кубок и черпак, коими сей маленький виночерпий наливал нектар для хозяина; нарисованы они были до того живо, что, поскольку докучливый малыш, пытаясь достать рукой Юпитера, дотронулся до них ногой, то казалось, будто они вот-вот упадут, а Ганимед намеренно повернул голову, дабы увидеть, что случилось. С каждой стороны у ног Бога видны были бочки: справа — для добра, слева — для зла, а вокруг — мольбы, молитвы, жертвы, различным образом представленные. Так, жертвы обозначались через смешение дыма и огня, а мольбы и моления — в виде летящих Идей, чуть обозначенных, но так, чтобы глаз их различал.

Было бы непомерно долго вести речь о каждой из этих картин особо: комната была кругом обвешана ими.

[…]

В продолжении дня сии прекрасные Нимфы составляли Селадону столь приятное общество, что, не испытывай он мучительного огорчения от перемены к нему Астреи, у него не оставалось бы поводов скучать: ибо были Нимфы и прекрасны, и премного исполнены здравомыслия. Но все же в его состоянии того было недостаточно, чтоб заглушить желание остаться одному; и поелику единственным средством удалить их, как верно он полагал, могло быть лишь наступление ночи, он ежечасно призывал ее приход. Когда же оказался он в конце концов наедине с собою, то почувствовал себя в лучшем обществе: ибо едва настала ночь, Нимфы разошлись по своми комнатам, а компанию Селадону составили его мысли в сопровождении столь жестоких воспоминаний, что они явственно позволили ощутить ему их приход, коего он так желал. И какие только картины отчаяния ни рисовались ему в те мгновения! Не была забыта ни одна из тех, что производит любовь, причем, любовь самая безнадежная: ибо, ежели несправедливому суду своей Госпожи противопоставлял он свою невиновность, исполнение приговора тут же вновь представало перед его взором! И, перебегая так от одной мысли к другой, он случайно коснулся ладонью привязанной к руке ленты с перстнем Астреи. О, какие убийственные воспоминания вызвал сей предмет в его сознании! Представил он весь гнев, каковой в тот миг был написан на лице ее, всю жестокость, каковую явила душа ее и в словах, и в действиях, все отвращение, с каким она изрекала повеление о его изгнании. Задержавшись несколько мыслию на сем последнем несчастии, он снова принялся вспоминать о превратностях своей фортуны: как был он счастлив, как благоволила она к нему и сколь мало длилось подобное счастье. Затем поразмыслил он о том, что совершила для него Астрея, как выбором своим презрела стольких благовоспитанных Пастухов, как пренебрегла волею отца, гневом матери, трудностями, кои