Гюстав Флобер - Госпожа Бовари

Ему приходили в голову прекрасные проекты памятника на могиле Эммы. Вначале он предложил обломок колонны с драпировкой, потом пирамиду, потом храм Весты, род круглой колоннады… или же просто «груду развалин». Во всех этих планах он не отступал от одного общего мотива — плакучей ивы, считая это дерево обязательным символом скорби.

Шарль и он ездили однажды в Руан, чтобы осмотреть надгробные памятники у монументного мастера, — в сопровождении живописца по имени Вофриляр, друга Бриду, который все время отпускал шуточки. Наконец, пересмотрев сотню рисунков, заказав надпись и съездив вторично в Руан, Шарль остановил свой выбор на мавзолее, лицевая сторона которого должна была быть украшена изображением «гения с потухшим факелом в руке».

Что до надписи, Гомэ находил, что нет ничего прекраснее двух латинских слов: «Остановись, прохожий», но никак не мог сочинить продолжения, как ни напрягал мысль, повторяя без конца: «Sta, viator»… Наконец придумал: «amabilem coniugem calcas» (то есть «прах топчешь супруги любезной») — и это было одобрено.

Странно: Бовари, ни на минуту не перестававший думать об Эмме, забывал ее; и он приходил в отчаяние, чувствуя, что милый образ ускользает из его памяти, как он ни силится его удержать. Каждую ночь, однако, он видел ее во сне; и сон был всегда один и тот же: он приближался к ней, но когда хотел обнять ее, она рассыпалась в прах в его объятиях.

В течение целой недели по вечерам видели его идущим в церковь. Бурнизьен даже навестил его два или три раза, потом бросил. Впрочем, аббат склонялся все более и более к нетерпимости и фанатизму, по словам Гомэ: он метал громы против духа времени и раз в две недели упоминал с церковной кафедры об агонии Вольтера, который умер, как всем известно, пожирая свои экскременты.

При всей бережливости, Бовари не в силах был погасить старых долгов. Лере отказался отсрочить платежи, хотя бы по одному векселю. Опись имущества была неминуемой. Тогда он обратился к матери, которая разрешила ему достать денег под закладную ее имения, но при этом осыпала Эмму обвинениями и в награду за приносимую ею жертву просила, чтобы ей прислали шаль, уцелевшую от хищений Фелисите. Шарль отказал. Они поссорились.

Она сделала первые шаги к примирению, предложив взять к себе девочку, которая была бы ей утешением в ее одиночестве. Шарль согласился. Но в минуту разлуки мужество его покинуло. Тогда последовал окончательный, полный разрыв.

По мере того как исчезало все, что он прежде любил, он все теснее привязывался к ребенку. Но девочка беспокоила его: по временам она кашляла и на щечках у нее горели красные пятна.

А через улицу жила цветущая и веселая семья аптекаря, довольству и преуспеянию которого служило, казалось, все на свете. Наполеон помогал ему в лаборатории, Аталия вышивала отцу ермолку, Ирма вырезывала из бумаги кружки для банок с вареньем, а Франклин одним духом прочитывал наизусть всю таблицу умножения. Гомэ был счастливейший из отцов, благополучнейший из смертных.

Увы, то было заблуждение! Его грызло глухое честолюбие. Гомэ жаждал получить орден. Заслуг у него было более чем достаточно:

1) в эпоху холерной эпидемии выказал безграничное самоотвержение; 2) на свой счет напечатал несколько общеполезных трудов, как-то… (он имел в виду исследование «Сидр, его выделка и его действие на организм»; затем посланную им в академию заметку «Наблюдение над травяною вошью»; далее, книгу по статистике, и, наконец, свою диссертацию на степень фармацевта); притом состоит членом нескольких ученых обществ (на самом деле только одного).

— Наконец, — восклицал он, делая пируэт, — достаточная заслуга хотя бы то, что я не раз выделялся энергией при тушении пожаров!

Политические симпатии Гомэ начали склоняться к правительственной партии. Он тайно оказал господину префекту большие услуги во время выборов. Наконец, он начал торговать собой. Он написал даже прошение на монаршее имя, умоляя оказать ему справедливость; называл короля «нашим добрым королем» и сравнивал его с Генрихом IV.

Каждое утро аптекарь набрасывался на газету, ожидая встретить свое имя в отделе о наградах. Но ожидаемое пожалование все медлило. Потеряв терпение, он приказал вывести в саду по газону звезду Почетного легиона с двумя кусочками травы у ее вершины, изображавшими ленту.

Он прогуливался вокруг звезды, скрестив руки и размышляя о неспособности правительства и о неблагодарности людей.

Из уважения ли к жене или из особого рода чувственности, побуждавшей его замедлять последние розыски, Шарль не решался до сих пор открыть потайной ящик в палисандровом бюро, служившем обычно Эмме. Наконец однажды он уселся перед ним, повернул ключ в замке и нажал пружинку. Все письма Леона оказались там. На этот раз сомнения не было. Он жадно прочел их все до последнего, перерыл все уголки, искал в мебели, в ящиках, под обоями, рыдая, воя, ошеломленный, обезумевший. Нашел какую-то коробку и вышиб в ней крышку ногою. В глаза ему бросился портрет Родольфа среди переворошенных любовных записок.

Все удивлялись его безнадежной угнетенности. Он перестал выходить, никого не принимал и даже отказывался посещать больных. Тогда стали ходить слухи, что он запирается и втихомолку пьет.

Порою какой-нибудь любопытный заглядывал через высокую изгородь сада и с изумлением видел там человека, обросшего бородой, в грязной одежде, с диким выражением лица, который ходил по саду и плакал навзрыд.

Летом по вечерам он брал за руку свою девочку и вел ее на кладбище. Возвращались они уже позднею ночью, когда все огни на площади были потушены и светилось только оконце Бинэ.

Однако его упоение горем было неполно, так как близ него не было никого, с кем бы он мог им поделиться; и он стал ходить к старухе Лефрансуа, чтобы поговорить о ней. Но трактирщица слушала его одним ухом: у нее были свои неприятности; Лере учредил наконец свою линию дилижансов, под фирмой «Кареты Торгового посредничества», и Ивер, славившийся аккуратным выполнением поручений, требовал прибавки жалованья, грозя в случае отказа перейти к «конкуренту».

Однажды, когда Шарль поехал на Аргельский рынок продавать лошадь — свое последнее достояние, — он встретил там Родольфа.

Оба побледнели, увидя друг друга. Родольф, приславший только свою визитную карточку, пробормотал какие-то извинения, потом расхрабрился и довел свою самоуверенность до того, что предложил ему распить бутылку пива в кабачке. Стоял август месяц, и было очень жарко.

Облокотясь на стол, Родольф жевал сигару и болтал, а Шарль погрузился в мечтание, глядя на это лицо, которое она любила. Ему странно мнилось, что в этом человеке он улавливает частицу ее самой. Непонятное чувство он испытывал: ему хотелось быть этим человеком.

А тот продолжал говорить о посевах, о скоте, об удобрениях, затыкая повседневными фразами все щели и трещины, через которые мог бы проскользнуть какой-нибудь намек. Шарль не слушал его; Родольф видел это и следил за мыслями собеседника по изменениям его лица. Оно мало-помалу краснело, ноздри раздувались, губы дрожали; была минута, когда Шарль с такою мрачною злобой остановил взгляд свой на Родольфе, что тот в безотчетном испуге вдруг умолк. Но вскоре та же смертельная усталость запечатлелась в чертах Шарля.

— Я на вас не сержусь, — сказал он.

Родольф онемел. Шарль, захватив голову обеими руками, продолжал слабым голосом с покорностью безграничной скорби:

— Нет, я на вас больше не сержусь! — Он произнес даже, впервые в жизни, пышную фразу: — Во всем виновата судьба.

Родольф, руководивший этою судьбой, нашел, что Шарль слишком добродушен для человека в его положении, смешон и даже немного гадок.

На другой день Шарль пошел посидеть в беседке на старой скамье. Солнечные пятна пробивались сквозь трельяж; виноградные листья рисовали на песке свои тени, благоухал жасмин, небо синело, шпанские мухи жужжали вокруг цветущих лилий, и Шарль задыхался, как юноша, от смутного любовного волнения, наполнявшего его горестное сердце.

В семь часов вечера маленькая Берта, не видавшая его с полудня, пришла сказать ему, что обед готов.

Голова его упиралась в стену, глаза были сомкнуты, рот раскрыт; он держал в руке длинную прядь черных волос.

— Иди же, папа, — сказала она. И, подумав, что он с нею шутит, она слегка его толкнула. Он упал на землю. Он был мертв.

Тридцать шесть часов спустя, по просьбе аптекаря, прискакал доктор Канивэ. Он произвел вскрытие и ничего не нашел.

По распродаже имущества очистилось двенадцать франков семьдесят пять сантимов, которых барышне Бовари хватило на проезд к бабушке. Старуха в тот же год умерла; деда Руо разбил паралич, и девочку приютила у себя тетка. Она бедна и посылает ее зарабатывать кусок хлеба на хлопчатобумажную фабрику.