Орхан Памук - Дом тишины

И тогда я почему-то решил, что смогу все ему рассказать, может, он даже как-то знаком с моим отцом, мой отец ведь много где бывает, да, я сын того хромого продавца лотерейных билетов, теперь я уже еду в Стамбул, в Юскюдар; я даже могу рассказать ему о Нильгюн, о наших ребятах и о том, кем они меня считают; видишь, эта газета, которую я сейчас держу, сейчас ни о чем не пишет, но ты знаешь, мне иногда кажется, что все это происходит из-за тех, кто хочет разыграть нас, но однажды я сделаю что-нибудь такое, что испорчу им их игру; да, я сейчас не знаю, что именно сделаю, но знаю, что я вас всех очень удивлю, понимаешь? И тогда обо мне напишет эта газета. А эти ничего не знающие о мире дураки, которые счастливы оттого, что у них есть работа, на которую они ездят каждый день, тогда тоже все поймут, немного удивятся и даже испугаются меня. И подумают: значит, мы ни о чем не подозревали, значит, все прошло впустую, значит, мы ничего не замечали. Когда придет тот день, обо мне не только газеты напишут, но и телевидение расскажет, и они всё поймут, вы все всё поймете.

Я задумался. Подходит поезд, я неторопливо сложил газету, спокойно встал. Потом заглянул в тетрадь по истории, исписанную Фаруком, немного почитал. Вот ерунда-то! История — для рабов, рассказы — для тунеядцев, сказки — для несмышленых детей, для несчастных, трусливых глупцов эта история! Я даже не стал ее рвать. Просто бросил в урну, стоявшую рядом со скамейкой. А потом, как все люди, которые обычно не задумываются о том, что они делают, я, как все, бросил сигарету на землю, даже не посмотрев на нее, и, не раздумывая, как вы, затоптал окурок ногами. Двери вагонов открылись: из вагонов на меня смотрят сотни глаз. Утром они едут на работу, вечером возвращаются с работы, утром едут на работу, вечером возвращаются с работы, утром едут на работу, вечером возвращаются с работы, несчастные, они не знают, ничего не знают! Они все узнают! Я научу их, но не сейчас; сейчас я — так уж и быть, как и вы, занятые люди, что едут утром на свою работу, сажусь вместе с вами в набитый битком поезд.

Как душно и влажно в вагоне от постоянно шевелящихся людей! Бойтесь меня, теперь-то уж бойтесь!

Я легла в кровать и ждала. Я лежала головой на подушке и ждала, что скоро, прежде чем уехать в Стамбул, они придут поцеловать мне руку, и поговорят со мной, и послушают меня. И вдруг растерялась: шум, доносившийся с первого этажа, совершенно стих! Я не слышу, чтобы кто-то переходил из комнаты в комнату, не слышу, как хлопают дверьми и открывают окна, я не слышу никаких разговоров, отзвук которых разносится эхом под потолком. И боюсь.

Я встала с кровати, взяла свою палку и несколько раз ударила в пол, но коварный карлик ведь тупица. Ударив еще несколько раз, я медленно вышла из комнаты, подошла к лестнице и опять позвала, надеясь, что теперь он не сможет сделать вид, что не слышит, и ему будет стыдно перед другими:

— Реджеп, Реджеп, быстро иди наверх.

Внизу ни звука.

— Реджеп, Реджеп, я тебе говорю.

Какая странная и пугающая тишина. Я быстро вернулась в комнату, у меня замерзли ноги, подошла к окну, оттолкнула ставни, посмотрела вниз: в саду кто-то в спешке бежит к машине, я узнала, это Метин, он сел в машину и, о господи, оставив меня наедине с моими смешавшимися мыслями, уехал. Глядя из окна вниз, я со страхом предположила самое худшее, но Метин вскоре вернулся, так же торопливо, как и уехал, и я удивилась, когда из машины вместе с Метином вышла какая-то женщина и они вместе вошли в дом. Увидев на ней длинный платок и сумку в руках, я узнала ее: это аптекарша. Она приезжала с этой огромной сумкой, подходящей скорее мужчине, всегда, когда говорили, что я больна, и, чтобы понравиться мне и спокойно вонзить в меня иголку с ядом, улыбалась и болтала: Фатьма-ханым, видите, у вас температура, вы зря заставляете свое сердце так напрягаться, лучше я вам сделаю укол пенициллина, почувствуете себя хорошо, чего вы боитесь, у вас ведь муж был врачом, смотрите — здесь все желают вам добра. Больше всего я сомневалась в последних словах, и наконец, когда я начинала плакать, она убиралась, оставив меня с моей температурой в покое, и тогда я думала: они хотят отравить твое тело, Фатьма, раз не сумели отравить твои мысли, будь осторожна.

Я осторожна, жду в страхе. Но ничего не произошло. Я ожидала услышать звуки поднимавшихся по лестнице шагов, но ничего не услышала, ничто не нарушает воцарившееся внизу безмолвие. Подождав еще немного, я услышала легкий шум со стороны кухонной двери и опять побежала к окну. Аптекарша шла обратно с сумкой в руках, на этот раз одна. Красивая женщина шла по саду молодо и живо, но как-то странно. Я засмотрелась на нее и вдруг удивилась: когда до калитки оставалось несколько шагов, она неожиданно остановилась, поставила на землю сумку, торопливо вытащила что-то оттуда, оказалось, большой носовой платок, и ни с того ни с сего заплакала, вытирая платком нос. Мне сразу стало жаль эту красавицу. Скажи, что тебе сделали, расскажи мне обо всем. Но тут она взяла себя в руки и, последний раз промокнув глаза платком, снова взяла сумку и ушла. Выходя из калитки, она обернулась в последний раз посмотреть на дом, но меня не заметила.

Я с любопытством стояла у окна, не двигаясь. Когда любопытство стало нестерпимым, я разозлилась на них: уезжайте уже, уезжайте, прочь из моих мыслей, оставьте меня одну! Но они так и не приходят, и внизу по-прежнему ни звука. Я пошла к кровати. Не волнуйся, Фатьма. этот мерзкий шум скоро подымется снова, скоро опять услышишь скрипы, шорохи и нахальное веселье. Я легла в кровать и подумала: они скоро придут, шумно поднявшись по лестнице. Фарук, Метин и Нильгюн войдут ко мне в комнату поцеловать мне руку, и тогда я, успокоившись, сердито и с завистью подумаю: какие странные волосы на голове, склонившейся к моей руке! Мы уезжаем, Бабушка, уезжаем, скажут они, но скоро придем опять. Слава боту, Бабушка, у вас все хорошо, но все равно берегите себя, не заставляйте нас беспокоиться, мы уезжаем. Потом воцарится молчание, и я вдруг замечу, что они внимательно рассматривают меня; внимательно, с любовью, жалостью и странной радостью. И тогда я пойму, что они думают о моей смерти и представляют, как это произойдет, и так как я боюсь позволять им жалеть меня, я, может быть, даже попытаюсь как-то пошутить. И пошучу, если они не разозлят меня фразой: Бабушка, будьте снисходительны к Реджепу. Может быть, я спрошу: знаком ли вам вкус этой палки, или. может быть, спрошу: где ваши короткие штанишки, или в шутку пригрожу: вот сейчас как возьму вас за уши и как прибью их гвоздями К стене! Но я знаю, эти слова ничуть не рассмешат, а только помогут быстрее вспомнить глупые и бездушные слова прощания, которые они помнят наизусть, и, помолчав немного, они спросят:

— Мы уезжаем, Бабушка, хотите, мы кому-нибудь в Стамбуле передадим от вас привет?

Они спросят меня об этом, и я разволнуюсь, будто совершенно не ждала этого вопроса. Потом вспомню Стамбул, о том, что оставила там семьдесят лет назад, жаль», что воспоминания меня не обманут, ведь я знаю: вы там по уши в грехах, о чем мечтал и о чем писал Селяхаттин в своей энциклопедии. Правда, иногда мне бывает интересно. Если холодной зимней ночью мои воспоминания и плохо растопленная карликом печка не согревают мне сердце, мне, бывает, иногда хочется оказаться там, рядом с ними, в какой-нибудь светлой, теплой и веселой комнате, и я начинаю мечтать. Но нет, не желаю я греха! Если у меня не получается выкинуть из головы веселье той теплой светлой комнаты, то посреди зимней ночи я встаю с кровати, открываю свой шкаф и вытаскиваю газетные вырезки из коробки с пустыми катушками, где лежат сломанные иголки от моей швейной машины и счета за электричество, рядом со шкатулкой из-под драгоценностей. Я достаю и смотрю на них: как жаль, что все вы умерли, об этом сообщили на весь мир, а я вырезала это из газет и сохранила. Смотрите, вот ваши некрологи, смотрите! С прискорбием сообщаем: скончалась Семиха Эсен, дочь покойного Халита Джемиля-бея, генерального директора Управления кондитерских фабрик; с прискорбием сообщаем: скончалась член нашего совета правления, любимая всеми госпожа Мюрюввет. И самой главной дурой она тоже была. С прискорбием сообщаем: скончалась единственная дочь покойного Аднана-бея, потомка старинного благородного рода, тетя Нихаль. Конечно, я ее помню. Ты же вышла замуж за продавца табака, у тебя родилось трое детей и, слава богу, одиннадцать внуков, но на самом деле ты любила Бехлюля, а он любил эту беспутницу Бихтер. Не думай об этом, Фатьма. Смотри, еще один некролог, самый последний, кажется, уже десять лет прошло: с прискорбием сообщаем: скончалась дочь покойного Шюкрю-паши, министра вакуфного имущества и нашего посланника в Париже, сестра покойных Тюркян и Шюкран, госпожа Нигян Ышыкчи. Ах, Нигян, сестричка милая, я прочитаю и о твоей кончине. И, стоя посреди холодной комнаты с некрологами в руках, пойму, что теперь в Стамбуле у меня никого не осталось. Все вы оказались в аду, о котором молился и писал в своей энциклопедии Селяхаттин, все вы погрязли в гадких грехах Стамбула, умерли, и похоронили вас среди бетонных многоквартирных домов, фабричных труб, запахов пластмассы и сточных вод… Какой ужас! Эта страшная мысль придаст мне странное чувство покоя, и в холодную зимнюю ночь мне захочется оказаться в тепле под моим одеялом, я вернусь в кровать, надеясь уснуть и забыть, ведь мысли мои так утомительны… Нет, мне некому передавать привет в Стамбуле.