Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

«Должен тебе сообщить, что я прекратил всякое знакомство с Симоэнсом с философского факультета: он посмел пригласить меня в непотребный дом. Я не прощаю подобных оскорблений. Ты, конечно, помнишь, что и в Коимбре разврат был мне глубоко противен. Лишь последний осел согласится ради преходящего удовольствия — дунь, плюнь — и нет — гореть во веки веков (аминь!) в адском пламени (господи, спаси и помилуй!). На подобную глупость никогда не пойдет твой верный заветам Христовым

Рапозо».

Тетушка прочла и обрадовалась. Теперь, стоило мне только захотеть, я надевал фрак, говорил, что иду слушать «Норму», почтительно целовал тетины костлявые пальцы и бежал на Калдас, в спальню Аделии, где, позабыв все на свете, вкушал блаженство греха. В неярком свете керосиновой лампы, проникавшем из гостиной сквозь застекленную дверь, батистовые занавески и нижние юбки сияли облачной, небесной белизной; пудра благоухала слаще райских лилий; я находился в раю, я был блаженным Теодорико; по голым плечам моей возлюбленной скользили ее черные косы, густые и толстые, как хвост боевого скакуна.

Однажды вечером я выходил из кондитерской на Росио, где купил коробку меренг для моей Аделии, как вдруг столкнулся с доктором Маргариде. Тот отечески обнял меня и сказал, что направляется в Сан-Карлос слушать «Пророка».

— Ты, я вижу, во фраке; тоже туда?

Я смешался. Действительно, на мне был фрак, ибо я сказал тетушке, что иду на «Пророка», оперу возвышенную, — известно, что музыка ее не уступает церковной.

Теперь мне и взаправду придется высидеть всего «Пророка» в неудобном кресле партера, уткнув колено в ногу почтенного служителя правосудия; а ведь я мог бы в это время нежиться на мягких подушках и смотреть, как моя богиня, в одной сорочке, лакомится меренгами!..

— Да, разумеется, я тоже на «Пророка», — подавленно пробормотал я. — Говорят, музыка превосходная… Тетечка довольна, что я пошел.

С ненужной более коробкой меренг я понуро побрел рядом с доктором Маргариде вверх по Новой улице Кармелитов.

Мы разыскали свои кресла и сели. Великолепный зал сверкал мрамором и позолотой, а я с тоской думал о полутемной спальне Аделии, о ее скомканных юбках, как вдруг заметил в ложе неподалеку белокурую, зрелых лет, сеньору — настоящую Цереру во всем великолепии осени — в золотисто-желтом шелковом платье; при каждом взлете сладкой мелодии скрипок ее спокойные светлые глаза обращались ко мне.

Я сейчас же спросил доктора Маргариде, не знает ли он, кто эта дама, «которую я часто вижу у обедни в церкви Благодати божией; она молится перед статуей господа дос Пасос с таким умилением, с таким жаром…»

— Мужчина позади нее — это виконт де Сото-Сантос; значит, эта сеньора либо его жена, виконтесса де Сото-Сантос, либо свояченица, виконтесса де Вилар-о-Вельо…

После спектакля виконтесса (де Сото-Сантос или де Вилар-о-Вельо) задержалась у подъезда, ожидая, когда подадут ее экипаж. На плечах ее лежала белая накидка с пушистой оторочкой; трудно было вообразить, что эта горделивая голова может метаться, бледная и одурманенная, на смятом ложе любви. Золотистый шлейф волочился по каменным ступеням. Она была ослепительна: она была виконтесса; и снова ее задумчивые светлые глаза нашли меня и пронзили насквозь.

Ночь была звездная. В молчании спускались мы с доктором Маргариде по Шиадо; я смутно думал о том, что если бы теткино золото принадлежало мне и позолотило бы меня своим блеском, то я мог бы познакомиться с виконтессой де Сото-Сантос или Вилар-о-Вельо и видеть ее не только у нее в ложе, но и у меня в спальне: сброшена белая накидка, золотистый шелк соскользнул к ногам, и вот она, сияя наготой, исчезает в моих объятиях… Ах, когда же придет вожделенный миг тетечкиной смерти?!

— Не выпить ли нам чаю у Мартиньо? — предложил доктор Маргариде, когда мы вышли на Росио. — У него подают такие сухарики!.. Лучше не сыщешь во всем Лиссабоне.

У Мартиньо наступало затишье. В простенках между запотевшими зеркалами скупо светили газовые рожки; зал уже опустел; только за одним столиком, в дальнем углу, сидел, склонив голову на руки, молодой человек с грустным лицом; перед ним стояла вазочка с компотом.

Маргариде заказал чай и, заметив, что я взглянул на часы, поспешил успокоить меня: я успею вернуться домой к умилительной вечерней молитве.

— Тетечка больше не тревожится, если я возвращаюсь немного позже, — сказал я. — Благодарение богу, тетечка мне теперь доверяет.

— И ты заслужил ее доверие. Ты послушен и благоразумен. По словам Казимиро, ты сумел завоевать ее расположение.

Тут я вспомнил, что доктор Маргариде, тетушкин поверенный, и отец Казимиро, ее духовник, — стародавние друзья, и решил не терять времени даром. Я испустил легкий вздох и открыл доктору, как родному отцу, свое сердце:

— Это правда, тетя Патросинио питает ко мне расположение… Но поверьте, уважаемый и дорогой доктор Маргариде, иной раз меня страшит мысль о будущем… Я даже подумываю, не подать ли на конкурс кандидатов на должность младшего судьи. Я наводил также справки, возможно ли получить место таможенного инспектора. Конечно, тетушка богата, очень богата; я ее племянник, единственный родственник, прямой наследник, и все же…

Я пытливо взглянул на доктора Маргариде: он мог бы знать от говорливого падре Казимиро, что написано в теткином завещании.

Но он по-прежнему сидел, положив руки на стол, и многозначительно молчал. Это показалось мне дурным предзнаменованием. Лакей принес на подносе чай, улыбаясь господину судье и поздравляя его с благополучным излечением от насморка.

— Отличные сухарики! — заметил доктор.

— Великолепные! — поддакнул я, вежливо вздохнув.

Время от времени доктор Маргариде вынимал зубочистку, вытирал рот и руки и вновь принимался за сухарики, пережевывая их неторопливо, деликатно и с чувством.

Я сделал робкую попытку возобновить интересный разговор:

— Тетушка питает ко мне расположение, это правда…

— Тетушка к тебе привязана, — отрезал доктор Маргариде, — и ты ее единственный родственник… Но это ничего не значит, Теодорико. Дело в том, что у тебя есть соперник.

— Раздавлю! — взревел я не своим голосом, засверкав глазами, и стукнул кулаком по мраморному столику.

Печальный молодой человек, сидевший в углу, поднял голову, оторвавшись от своего компота. Доктор Маргариде сурово осудил мою несдержанность:

— Вы употребили выражение, недостойное кавальейро и благовоспитанного юноши. Давить никого нельзя. К тому же твой соперник, Теодорико, не кто иной, как господь наш Иисус Христос!

Господь наш Иисус Христос? Я понял значение этих слов лишь после того, как почтенный юрист, несколько придя в себя, дал объяснение: еще в последний год моего пребывания в Коимбре тетушка завещала все свое состояние, все поместья и другую недвижимость дорогим ее сердцу религиозным братствам, а также некоторым наиболее почитаемым священникам.

— Все погибло! — прошептал я.

Глаза мои случайно остановились на унылом юноше, вновь понуро склонившемся над компотом, и мне вдруг показалось, что мы похожи, как родные братья; что это я сам, Теодорико, уже лишенный наследства, опустившийся, в стоптанных башмаках, сижу тут ночью над компотом и размышляю о своей незадавшейся жизни.

Доктор Маргариде покончил с сухариками. Удовлетворенно вытянув ноги, засунув в рот зубочистку, он стал меня утешать благожелательно и прозорливо:

— Не все еще пропало, Теодорико. По-моему, еще не все пропало… Возможно, что сеньора, твоя тетушка, передумает. Ты ведешь себя примерно, во всем ей угождаешь, читаешь вслух газету, молишься с ней… Все это должно оказывать свое действие. Хотя, надо признать, противник силен!

— Несокрушим! — простонал я.

— Он силен. И к тому же достоин всяческого уважения… Иисус Христос претерпел ради нас крестные муки; его вероучение — государственная религия, и нам остается лишь склонить голову… Впрочем, хочешь знать мое мнение? Я буду откровенен и выскажу его напрямик для твоего сведения и руководства: ты получишь все, если твоя почтенная тетушка придет к убеждению, что отдать наследство тебе — все равно что пожертвовать его нашей пресвятой матери-церкви…

Судья по-царски расплатился за чай. Уже на улице, застегнув доверху пальто, он шепнул мне на ухо:

— А признайся, ведь хороши сухари?

— Лучше нет во всем Лиссабоне, доктор Маргариде.

Он дружески пожал мне руку, и мы разошлись, когда старые часы Кармелитского монастыря били полночь.

Торопливо шагая по улице Нова-да-Пальма, я с горькой ясностью понял роковую ошибку своей жизни. Да, роковую ошибку! Ведь притворная набожность, с помощью которой я надеялся завоевать тетю Патросинио и ее золото, была всего лишь безупречной, а она должна была быть исступленной! Можно ли произвести впечатление на мою тетушку, отчеканив перед престолом Пречистой девы до Розарио, хотя бы и без запинки, все положенные молитвы? Нет, если я хотел тронуть тетушку, то обязан был у престола Пресвятой девы, перед всеми изображениями Пресвятой девы искусно представлять душу, сгорающую в пламени любви к богу, и плоть, исколотую власяницей… До сих пор я давал старухе лишь основание одобрительно промолвить: «Он — примерный молодой человек». Но я могу рассчитывать на наследство лишь в том случае, если она воскликнет, с верой и восхищением: «Он праведник!»