Роже дю Гар - Старая Франция

От загара, придающего родниковую ясность его взгляду, светлые пряди курчавых волос кажутся почти белыми.

— Заходите в залу, мосье Жуаньо, — говорит мадам Лутр, показываясь на пороге. — А мужики как раз хотели с вами потолковать. Сходи за ними, Эрик!

Легким прыжком перескакивает подросток через забор и убегает.

Разбитый на маленькие прямоугольники, вправленные в сверкающую на солнце воду, огород тянется до самого болота: виднеются рядышком два туловища в белых рубахах; мальчик, чтобы добраться до них, скачет напропалую через колпаки над дынями, похожие на выстроившиеся в ряд кровососные банки.

До войны Лутры были бездетной супружеской четой, скотоводами, с трудом растившими коров и сбывавшими в деревне молоко. Жена получила в наследство этот самый дом в развалинах и несколько гектаров лугов, погрязших в иле.

Началась война. В первые же недели Лутр попал в плен. Мадам Лутр пришлось выпутываться. Скот продавался хорошо. Она увеличила число голов. В помощь себе она истребовала пленного немца.

«Фриц» всю молодость провел в Баварии, на службе у огородника. Мастер на все руки, работяга, он сразу разглядел, какую выгоду можно извлечь из этих заболоченных рытвин. Вызывая насмешки соседей, он прокопал канавы, заложил дренажные трубы, осушил почву и, пользуясь склонами, наладил целую систему орошения при помощи лопаточных шлюзиков собственного изобретения. Мадам Лутр работала с ним за мужчину. В два года топкие луга были превращены в плодородные земли, и мадам Лутр, жадная до наживы, нашла способ приступить к небольшой огородной их эксплуатации.

Деревня перестала смеяться: враждебная, завистливая, она наблюдала, как преуспевает их предприятие, и мстила пересудами насчет парочки. Рождение ребенка довершило скандал. Ждали со злорадным раздражением конца войны и возвращения мужа, известного свирепым нравом. По заключении перемирия всеобщее изумление: наглячка не уволила «фрица»!

И как-то однажды прибыл Лутр — без предупреждения. Но пятьдесят два месяца концентрационного лагеря обратили тупоумного грубияна в хилого и ленивого выздоравливающего, который только и мечтал, что наесться досыта да понежиться. Он застал жену располневшей, разбогатевшей, дом перестроенным, стол изобильным, торговлю уже процветающей; а в ивовой люльке, сплетенной «фрицем», благополучно рожденного, готового малыша. Совсем одурев, он смотрел на все это без гнева: под низким своим лбом он взвешивал все «против», а главным образом все «за».

— Не будь тряпкой, — сказала ему жена, — если хочешь себе пользы, работай с нами. «Фриц» тебя научит.

Лутр ничего не ответил, но после нескольких дней отдыха, укрощенный, принялся за учебу.

В сущности, дело ведет жена. Счет в банке остался на ее имя. Когда она говорит о муже и о баварце, она, точно какой-нибудь капрал, называет их: «мои люди».

У них в доме, в каждой из двух спален по большой кровати. Мадам Лутр спит на одной, сын ее — на другой. Но никто так и не знает, который же из двух «людей» делит ложе с ребенком и всегда ли один и тот же.

— Освежитесь чуточку, мосье Жуаньо, — говорит мадам Лутр.

Ее крестьянское лицо спокойно, но жестковато. Она ставит на стол запотевший кувшин и наполняет три стакана пенистым напитком.

— Это «фриц» готовит, — говорит она, — из рябины, настоенной на меду.

Зала не похожа ни на одну из местных зал. Жуаньо никак не решается пускать сюда своих собак. Мебель, паркетный пол — светлые, под воск. Дневной свет просачивается сквозь пеньковые занавески. На окнах цветы в жардиньерках из разноцветной дранки. Несомненно, что и тут опять-таки не обошлось без «фрица».

Мужчины входях в носках — ради паркета. Одеты они одинаково — чистые рубахи и парусиновые штаны. Но французский крестьянин, короткий и толстобокий, рядом с немцем глядит чернорабочим.

— Пейте полегоньку: это предательская штука в такую жару, — говорит женщина повелевающим голосом. И, обведя всех взглядом, удаляется медлительно.

Трое мужчин молча усаживаются за стол.

— Надо, чтобы ты оказал нам услугу, Жуаньо, — говорит Лутр.

Благодаря глазам-буравчикам и носу со вздернутым кончиком, похожему на птичье гузно, он на вид хитрее, чем на самом деле.

— Это насчет «фрица». Хотелось бы его «национализировать».

Баварец, склонив к плечу голову Христа, опускает взор на паркет.

— Что? — произносит Лутр так, как будто Жуаньо выразил удивление. — Ты не перечь: всем было бы лучше.

Он пьет, выдерживает паузу и продолжает:

— Не знаем, какие формальности. Надо, чтобы ты поговорил с мэром и обделал бы нам это поскорее.

Жуаньо чувствует на себе золотисто — карий взгляд «фрица» и взгляд Лутра, голубой и ясный.

— Скажу тебе сразу, Жуаньо, — заговаривает опять Лутр, — время, какое ты потратишь на это дело, будет для тебя не потерянное время, тут вопроса нет. Жена с этим согласна. Услуга услугой. А деньга деньгой.

— Брось толковать об этом, — говорит почтальон, — «фриц» такой человек, что я к нему питаю уважение. Я поговорю с мэром, если хочешь. Только, скажу я тебе: «национализация» по нынешним временам — это должно стоить больших денег.

— Так дорого?

— По моим соображениям — да.

«Фриц» снова потупляется и длинными костлявыми пальцами оглаживает свою ощипанную птичью шею. Лутр, опустив веки, играет некоторое время пустым стаканом. Потом встает:

— В таком случае, видишь ли, надо прежде всего и первее всего узнать цену. Это жена вбила себе в голову. А по мне, не такой уж это спешный расход. Ты справься… Там увидим, стоит ли того.

— Понял, — говорит Жуаньо, забирая свои сумку.

Мадам Лутр стояла за дверьми. Лицо у нее стало еще жестче, чем было. Она кидает на почтальона взгляд:

— Значит, можем на вас рассчитывать, не правда ли, мосье Жуаньо?.. А вот тут хорошенькая сахарная дынька, вашей супруге на завтрак.

«Бельгийцы» просыпаются всегда до петухов: но чтобы обоим подняться на ноги, требуется несколько часов. Старуха первая встает с кровати. Она скрючена под прямым углом и долго мучается, пока удастся ей наконец выпрямиться. Отдыхая после каждого усилия, она надевает чулки, нижнюю юбку.

«Бельгиец» смотрит на нее с кровати. Ему хотелось бы ей помочь. Но сам он гораздо больше нуждается в ней, чем она в нем. Одевшись наконец, она откидывает одеяло и стягивает с матраца две тяжелых ноги своего мужа. Потом проходит за кровать, упирается пятками в плинтус, а руками в спину старику, уцепившемуся за свисающую с потолка веревку, и пихает его изо всех сил. Они друг друга ободряют:

— Раз!.. Раз!..

Туловище старика приподнимается и снова падает. Много раз. Она сердится, ругает его, называет бессердечным, эгоистом; а иной раз даже плачет с отчаяния. Наконец ему удается добиться размаха, раскачаться и стать на ноги. В стоячем положении, босой, со сведенными коленями, с горбатым носом и подбородком в виде галошной подошвы, он напоминает полишинеля. Но самое трудное сделано. Опираясь на палку, он добирается до стены и приваливается к ней спиной. Тогда она садится перед ним, чтобы надеть ему носки и брюки. И он благодарит ее, поглаживая по шее шершавой рукой.

Держась друг за друга, они выходят мелкими шажками и устраиваются на улице. День начинается. «Бельгийцы» живут у себя на дворе.

Они явились в Моперу в августе 1914 года. Все беженцы, прибывшие вместе с ними, давно разъехались. Они же купили этот домик, несколько оторванный от деревни, и остались тут стариться. Вежливые со всеми, услужливые при случае, они ни с кем не поддерживают отношений, и их не любят: по местным наблюдениям, они все только продают и никогда не покупают. Несмотря на возраст, старуха еще в прошлом году не останавливалась перед тем, чтобы раз в месяц пройти пешком три лье, отделяющие Моперу от Вильгранда, только затем, чтобы продать там на двадцать пять су дороже пару голубей или корзинку слив. Но теперь пришла настоящая старость. «Бельгиец» не встает больше с кровати или с соломенного кресла. А старуха, сидя подле него, поднимается только для самых необходимых дел: немножко супу подогреть, плошку воды достать, горшок принести или бросить горсть отрубей последнему оставшемуся в живых кролику.

Жуаньо застает их сидящими перед кухней.

Двор, когда-то хорошо содержавшийся, теперь весь зарос пыльной крапивой. Иссохшая листва акации разбрасывает вокруг двух стариков скудную тень. Но их остывшая кровь не боится солнца.

— Здравствуйте, сосед!

«Бельгиец» улыбается. Жуаньо называет его соседом с тех пор, как купил участок виноградника на склонах Буа-Лоран, межа в межу с участком старика.

— Вот вам вести с родины, — говорит почтальон, открывая сумку, — требовать не смею, а придется вам все-таки марку мне оставить, для коллекции начальника станции.