Жорис-Карл Гюисманс - Геенна огненная

Де Герми поднялся. Они попрощались с хозяевами, и Карекс заставил Дюрталя пообещать, что вскоре навестит их еще раз.

— Какие замечательные люди! — воскликнул Дюрталь, когда они очутились на площади.

— Карекс незаменимый консультант, он прямо-таки кладезь премудрости.

— Но скажи мне, как же, черт побери, получилось, что столь образованный человек, отнюдь не из последних, занят такой черной работой?

— Если бы он тебя слышал! Но, друг мой, те, кому доверялось звонить в колокола в средние века, могли вызывать какие угодно чувства, но не презрение. Конечно, современные звонари утратили свой былой статус. Что же касается причин, по которым Карекс связал свою жизнь с колоколами, то они мне не известны. Кажется, какое-то время он учился в семинарии, в Бретани, но его одолевали сомнения, и он счел себя недостойным сана священника. Он переехал в Париж и долгое время состоял при отце Жильбере, умном и образованном человеке, настоящем знатоке колокольного звона. В своей келье, в Нотр-Дам, тот собрал редкостные старинные планы Парижа. Его тоже нельзя было назвать ремесленником. Скорее он был самозабвенным коллекционером документов, относящихся к истории Парижа, Нотр-Дам. Карекс обосновался в Сан-Сюльпис и прожил тут уже более пятнадцати лет.

— А как ты с ним познакомился?

— Я пришел к нему как врач, и вот уже десять лет как мы дружны.

— Странно, в нем совсем нет той скрытности, подозрительности, которая бывает свойственна слушателям семинарии.

— В распоряжении Карекса всего несколько лет, — произнес де Герми, словно обращаясь к самому себе. — А потом ему не останется ничего другого, как умереть. Церковь, которая позволила провести газ в часовни, в конце концов заменит колокола мощными звонками. Это будет прелестно: механизмы будут соединены электрическими проводами, отрывистые сигналы, властные приказы — как у протестантов.

— Ну что же, по крайней мере у жены Карекса появится повод вернуться в Финистер.

— Вряд ли это им удастся, они слишком бедны. И потом, Карекс не переживет разлуки с колоколами. Удивительно, как люди привязываются к предметам. Так, например, механик любит свои железки, да и вообще человек с нежностью относится к вещи, которая ему послушна и за которой он ухаживает. Он любуется ею, как живым существом. Но колокол — это нечто особенное. Он принимает крещение, как ребенок, освящается елеем, согласно установлению епископа, на нем с самого начала его существования лежит благословение — семь мазков священным маслом, образующих крест, — он несет утешение умирающим, поддерживает их в минуты смертельной тоски.

Колокол — глашатай Церкви, ее внутренний голос и одновременно обращение к миру, в этом, пожалуй, его можно сравнить со священником. Колокол — не просто кусок бронзы, перевернутая ступка, которую дергают за веревку. Прибавь к этому тот факт, что колокола, как и вина, красит возраст, их звучание становится с годами все более сильным и глубоким, утрачивает привкус незрелости и робости. Можно понять тех, кто всей душой прикипает к ним!

— Черт возьми, ты неплохо подкован в области колоколов!

— Я, — засмеялся де Герми, — полный профан в этом деле. Я только повторяю то, что слышал от Карекса. Если ты увлечен этой темой, то обратись к нему, он растолкует тебе символику колоколов, он неисчерпаем — настоящий дока.

— Я живу в двух шагах от монастыря, — задумчиво произнес Дюрталь, — и ранним утром воздух рябит волнами колокольного перезвона. Когда я был болен, то ночи напролет ждал этого звона, как спасения. Эти звуки баюкали меня, их ласка, далекая и отстраненная, освежала и врачевала. В эти минуты я знал, что кто-то молится за всех, в том числе и за меня, и мне было не так одиноко. Да, колокольный звон необходим измученным бессонницей больным.

— Ну, не только больным. На воинствующие души он действует как бром. На одном из колоколов была надпись: «Утишаю страсти», и если вдуматься, то так оно и есть.

Дюрталь все время думал об этом разговоре. Вечером, уже лежа в постели, он снова и снова возвращался к нему. Его преследовала высказанная звонарем мысль о том, что колокольный звон и есть, собственно, церковная музыка. Незаметно для себя он погрузился в далекое прошлое, в средние века, из длинной процессии монахов вдруг отделилась коленопреклоненная группа, внимающая голосам ангелов, вкушающая по капле густой бальзам белого нежного звона.

На него нахлынули знакомые картины, из которых складывалось устоявшееся представление о литургии: утренние песнопения, мелодичный строй колокольного перезвона, доносящийся с башен и стремительно обрушивающийся на узкие кривые улочки, на зубчатые стены в желобках, оповещающий о часах молений — первом, третьем, шестом, девятом, — о начале вечерни, о переходе к малому повечерью, приветствующий городское веселье заливистым смехом колокольчиков, а в минуты тревоги и горя истекающий слезами.

Они не были выдающимися звонарями, эти люди, призванные внимать живой душе города, вторить его радостям и его бедам. Колокола, к которым они были приставлены и которым они прислуживали покорно и преданно, были признаны и вместе с тем принижены, как, впрочем, и сама Церковь. Иногда они позволяли себе раскрепоститься, подобно тому как священник отдыхает порою от своей рясы, и звучали отнюдь не набожно. В базарные дни, во время ярмарок они болтали с детишками, в дождливую пору предлагали им провести досуг, играя в нефах, навязывали им самой святостью помещения порядочность, утерянную, кажется, навсегда, взамен споров, неизбежно возникавших вокруг торговых сделок.

Теперь язык колоколов истерся, они способны лишь на невнятные звуки, лишенные всякого смысла. Карекс был прав. Следовательно, этому человеку, отвергнувшему человечество, укрывшемуся в воздушной гробнице, больше не для чего жить. Он прозябал, устаревший и никчемный, среди людей, которые смеются, заслышав звуки ригодона. В нем можно видеть отсталого ретрограда, обломок, вынесенный на берег рекой времени, наблюдателя, равнодушного к презренным носителям сутаны конца века. Чтобы привлечь разряженные толпы в салоны, которыми стали церкви, они, не дрогнув, могли бы пропеть каватину или вальс в сопровождении органа, который, как последняя жертва, отдан на растерзание чернорабочим светской музыки, устроителям балетных представлений, сочинителям опер-буфф.

«Бедняга Карекс, — думал Дюрталь, задувая свечу, — и он любит эту эпоху, как де Герми и как я. Но он опекает свои колокола, и наверняка у него есть любимчики среди них. Вообще-то не стоит так уж его жалеть, и у него, как и у нас, есть заветная блажь, а значит, и силы, чтобы жить».

— Ну, и как продвигается твоя работа, Дюрталь?

— Я закончил первую часть жизнеописания Жиля де Рэ. В ней я перечислил его подвиги и бегло отметил его достоинства.

— Что совсем не интересно, — заметил де Герми.

— Пожалуй, ведь это имя пережило четыре века благодаря тому, что этот человек стал воплощением многочисленных пороков. Теперь я собираюсь перейти к его преступлениям. Видишь ли, я затрудняюсь объяснить, как отважный военачальник, добрый христианин оказался жестоким садистом, трусом, вероотступником.

— Причем, насколько мне известно, переворот произошел внезапно!

— Именно поэтому все его биографы оказывались в тупике, разводя руками перед этой феерией духа, изумляясь перерождению души, происходящему по мановению волшебной палочки, как в театре. Должно быть, пороки были заложены в нем, но первоначальные свидетельства этого утеряны. Он постепенно увязал в грехах, но они оставались невидимыми и не попали в хроники. Мы располагаем следующими дошедшими до нас сведениями: «Жиль де Рэ родился около 1404 года, в замке Машекуль, на границе Бретани и Анжу. О его детстве нам ничего не известно. Отец его умер в конце октября 1415 года, и мать почти сразу же вышла замуж вторично за некоего Эстувиля, оставив своих детей Жиля и Рене де Рэ. Опеку над ним принял его дед, Жан де Краон, сеньор Шантосе и Ла Сузы, „человек старый“, проживший „зело много лет“, как утверждается в хрониках. Этот добродушный и рассеянный старик совсем не занимался его воспитанием и поспешил избавиться от него, женив его 30 ноября 1430 года на Екатерине де Труар.

В 1435 году он находился при дворе дофина. По свидетельствам современников, он был крепкого телосложения, поразительно красив, изысканно элегантен, но несколько нервен. Нам неизвестно, какую роль он играл при дворе, но не следует забывать, что он был самым богатым бароном во Франции, а король — беден.

В это время Карл VII пребывал в самом отчаянном положении: без денег он утратил свое влияние и авторитет. Ему с трудом удавалось удерживать в повиновении только города, расположенные в долине Луары. Несколькими годами ранее во Франции свирепствовала чума, новые бедствия окончательно истощили ее. Она была обескровлена Англией, вскрывшей ей вены, взрезавшей ее до самой сердцевины. Англия, подобно легендарному спруту Кракену, появлялась на поверхности моря, совершив бросок через пролив, нападала на Бретань, Нормандию, часть Пикардии, на Иль-де-Франс, на северные провинции, на центральную часть, вплоть до Орлеана, ее щупальца намертво присасывались к городам, оставляя после себя опустошенные, мертвые земли.