Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

— Как, — вскричал он, — неужели Ксайлун, сама простота и невинность, тот Ксайлун, которого так ждут на небесах, умер?

И, нежно помавая широкими синими крылами над могилой Ксайлуна, он обронил на холмик, венчающий эту могилу, одно маленькое перышко, которое тотчас пустило корень и превратилось в такой пышный султан, каким не украшают даже могилы королей; дух небесный хотел, чтобы могилу Ксайлуна было легко отыскать.

Тут он заметил поэта, который забылся смертью, словно счастливым сном; черты его излучали покой и блаженство.

— Мой Локман, — сказал дух, — прожил совсем недолго среди людей, не успевших, увы, усвоить его уроки, а теперь решил помолодеть, чтобы стать ближе к нам. Идем же, брат мой, идем, очнись от смерти, чтобы последовать за мной; наш путь ведет в вечность, наш путь ведет к Господу!..

Он запечатлел поцелуй воскресения на лбу Локмана, легонько приподнял его с ложа из мха и взмыл с ним в небеса так стремительно, что не успел зоркий орел широко раскрыть глаза, чтобы проследить за их полетом, как тотчас потерял обоих из виду.

Такова история ангела.

То, что я сейчас рассказал, произошло бесчисленное множество веков назад, но имя мудреца Локмана не изгладилось из памяти людской.

А дерево упас до сих пор стоит у родника, дающего начало множеству ручьев, и простирает над землей свои смертоносные ветви.

Такова история мира.

Впервые: Le Livre des conteurs. 1833. T. 2.

Жили-были однажды старик со старухой; жили они очень бедно, и не было у них детей: их это очень печалило, ибо они предвидели, что пройдет несколько лет, и они не смогут больше выращивать бобы и продавать их на рынке. В один прекрасный день, когда они пололи свои грядки, засеянные бобами (эти грядки да крохотная лачуга составляли все их богатство, — хотел бы и я иметь такое же), — в один прекрасный день, говорю я, когда они пололи грядки, вырывая с корнем сорную траву, старуха нашла в укромном уголке, в самых густых зарослях, аккуратный маленький сверток, а в нем — восхитительного младенца, которому на вид можно было дать месяцев восемь-десять, а по уму — добрых два года, ибо он давно уже был отнят от груди и, охотно согласившись отведать бобовой похлебки, принялся отправлять ее себе в рот самым учтивым образом. На крики старухи прибежал старик, и после того, как он в свой черед полюбовался прекрасным ребенком, которого даровал им Господь, оба, старик и старуха, с плачем обнялись, а затем поспешили отнести младенца в дом, чтобы он не простудился от вечерней росы.

Дома, у очага, они испытали новую радость: малыш, смеясь, тянул к ним ручонки и звал их папой и мамой, словно никогда не знал других родителей. Старик усадил его к себе на колено, как всадницу на дамское седло, и стал легонько покачивать, приговаривая всякие ласковые слова, а младенец, чтобы не остаться в долгу и поддержать беседу, отвечал, как умел. Старуха тем временем затопила печку, и сухие бобовые стручки, запылав ясным огнем, осветили весь дом и обогрели нового члена семьи, а вскоре подоспела превосходная бобовая похлебка, ставшая еще вкуснее после того, как старуха положила туда ложку меда. Затем младенца в прекрасных чистых пеленках из тончайшего полотна уложили на подстилку из бобовой соломы, самую мягкую, какая только нашлась в доме, ведь ни о перинах, ни о пуховиках эти люди и не слыхивали. Малыш скоро уснул.

Тогда старик сказал старухе:

— Не дает мне покоя одна вещь: как же нам звать этого милого мальчугана, ведь мы не знаем, ни кто его родители, ни откуда он родом.

Старуха, даром что была простой крестьянкой, отличалась живым умом и немедля отвечала:

— Нужно назвать его Бобовый Дар, ведь мы нашли его на бобовой грядке, и это настоящий дар, который мы получили на старости лет.

Старик согласился, что лучше выдумать невозможно.

Не стану расписывать в подробностях, как прошли следующие дни и годы, ибо от этого рассказ мой сделался бы чересчур длинным. Довольно будет вам знать, что старик и старуха становились все старше, а Бобовый Дар — все сильнее и прекраснее. Не то чтобы он особенно вырос: в двенадцать лет рост его равнялся двум с половиной футам[59], и, когда он трудился на бобовых грядках, к которым питал нежную привязанность, прохожие едва могли его разглядеть; однако он был так ладно сложен, так пригож лицом и учтив в обхождении, так мягок и в то же самое время так непреклонен в речах, так наряден в своей небесно-голубой блузе, подпоясанной красным кушаком, и в парадной шляпе с султаном из цветущих бобов, что казался изумительным чудом природы, и многие добрые люди принимали его за духа или даже за фею.

Надо признаться, что у добрых людей имелось немало оснований для подобных предположений. Во-первых, лачуга, стоящая на засаженном бобами участке земли, которым еще несколько лет назад побрезговала бы корова, ищущая свежей травки, теперь сделалась одной из самых прекрасных усадеб края, причем никто не мог сказать, как именно это произошло; если в зрелище бобов, которые растут, цветут, отцветают и покрываются стручками, нет ничего удивительного, в зрелище бобовых грядок, которые становятся все длиннее и длиннее, хотя к ним не прибавили ни клочка земли — ни купленной, ни отнятой у соседей, — есть нечто непостижимое. Между тем эти бобовые грядки удлинялись без остановки, они росли зимой и летом, утром и вечером, а за компанию разрастались и соседские земли, так что соседи в конце концов решили, что весь их край становится обширнее и просторнее. Во-вторых, урожай бобов всякий год был так велик, что не мог бы уместиться в лачуге, если бы она тоже не делалась все просторнее, зато во всей округе, ближе чем на расстоянии пяти лье, бобов было не сыскать, а поскольку ими любили лакомиться и короли, и помещики, цена на них постоянно поднималась. Бобовый Дар, с которым в лачугу стариков пришло это изобилие, был мастер на все руки: он рыхлил землю, просеивал семена, выравнивал грядки, выпалывал сорняки, копал и мотыжил огород, собирал и лущил бобы, а вдобавок ко всему этому постоянно укреплял изгороди и заборы; оставшееся же время он употреблял на то, чтобы принимать покупателей и уславливаться с ними о ценах, ибо он умел читать, писать и считать, хотя никто его этому не учил; одним словом, то был воистину дар Божий.

Однажды ночью, когда Бобовый Дар спал, старик сказал старухе:

— Бобовый Дар так умножил наше добро, что мы сможем провести те несколько лет, что нам еще осталось жить на свете, в покое и праздности. Завещав ему все это богатство, мы лишь вернем то, что принадлежит ему по праву; однако мы выкажем черную неблагодарность, если допустим, чтобы он остался простым торговцем бобами и не занял более достойное место. Жаль, что он чересчур скромен, чтобы выучиться в университете на ученого, и чуть-чуть не вышел ростом, чтобы сделаться генералом.

— А еще, — сказала старуха, — жаль, что он не знает пяти или шести латинских слов, какими называются болезни; иначе его бы тотчас назначили доктором.

— Что же касается судебных процессов, то боюсь, что у него слишком острый и здравый ум, чтобы он смог сам довести до конца хоть один из них.

Заметьте, что филантропию в то время еще не изобрели[60].

— Я-то всегда мечтала, — продолжала старуха, — что он вырастет и женится на Душистой Горошинке[61].

— Душистая Горошинка, — возразил старик, качая головой, — слишком знатная особа, чтобы выйти замуж за бедного подкидыша, у которого за душой всего только жалкая лачужка да несколько бобовых грядок. Душистую Горошинку, женушка, охотно взял бы за себя супрефект или даже королевский прокурор, а может, и сам король, случись ему овдоветь. Я вам толкую о серьезных вещах, а вы мне о глупостях; возьмитесь-ка за ум.

— У Бобового Дара ума больше, чем у нас обоих, — сказала старуха, чуток подумав. — Вдобавок дело-то касается его, значит, мы поступим дурно, коли не спросим его мнения.

И старик со старухой крепко заснули.

Заря только занималась, когда Бобовый Дар вскочил с постели, собираясь, по обыкновению, приняться за работу. И что же он увидел? На том сундуке, куда он вечером положил свою будничную одежду, теперь лежала одежда праздничная.

— А ведь день нынче рабочий из рабочих, если, конечно, календарь не врет; должно быть, матушка разыскала какого-нибудь святого, о котором я отродясь не слыхивал, раз она ночью приготовила мне парадную блузу и новую шляпу. Пусть же все будет, как она хочет, ей так много лет, что я не стану ни в чем ей перечить, а потерянное время без труда наверстаю на неделе, если буду вставать пораньше, а возвращаться домой попозже.