Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая

— А почему здесь выбита свастика?

— Так это же у здешних горцев такой знак. Кажется, очень древний…

— Нехорошо, если немцы увидят…

— Какие немцы? — грубовато удивился Януш.

Но Мальский замолчал и уже не разговаривал до самого приюта. Януш не хотел заходить в каменное строение варшавского приюта, а предпочел по-старому выпить простокваши у Бустрицких. Но перед домом Бустрицких не было свободного места, поэтому они с Мальским прошли в комнату и сели, укрывшись в углу, подле окна, так что Януш видел спускающихся с Каспрового людей.

Становилось все пасмурнее и даже раз-другой громыхнуло. Небо над Козими Вирхами было еще сапфировым, но понизу уже неслись белые и набухшие тучи. Мальский достал к простокваше прихваченные на дорогу в пансионате булочки с сыром и ветчиной.

— Когда собираешься в дорогу, надо думать о таких вещах, — наставительно произнес он, угощая Януша, который, конечно же, не подумал о «таких вещах».

И тут Янушу бросилось в глаза что-то очень знакомое. Среди вереницы идущих с Каспрового туристов он вдруг увидел фигуру, которая напомнила ему кого-то. Сомнений не оставалось — это был Анджей Голомбек. С ним шли какой-то чернявый юноша и девушка. Троица эта тоже не нашла места за столами перед приютом и поэтому уселась прямо на камнях. Анджей расстелил не то палатку, не то спальный мешок и усадил на него девушку. Устроились они под самым окном, но окно закрыли, и поэтому не слышно было, о чем они говорят. Девушка развязала заплечный мешок и стала доставать припасы, а парни развернули тщательно наклеенную на полотно старую карту Зволинского и принялись изучать маршрут. По тому, как они водили пальцем, Януш понял, что они направляются через Долину Паньщицы — на Кшыжне. И позавидовал тому, что они увидят это великолепное зрелище, и вновь с грустью взглянул на туфли Мальского. Они были разбиты, каблуки стоптаны, туфли уже никуда не годились. Значит, пора возвращаться в Закопане.

Но они не успели покинуть дом Бустрицких — пришлось пережидать дождь, который неожиданно принялся сечь своими дротиками скалы и карликовые сосны. Януш не сводил глаз с молодежи. Только теперь он сообразил, что девушка эта — Геленка. Если прикинуть, то получалось, что ей самое большее тринадцать лет. Но выглядела она уже вполне сформировавшейся девушкой и напоминала бутон какого-то цветка; и хотя Януш, должно быть, не так давно видел ее в доме на улице Чацкого, в первый момент он не узнал ее.

В противоположность обоим сыновьям Голомбека, смуглым и черноволосым, вроде Валерия, только более благородной внешности, Геленка была светлой, как ее мать, как Юзек. И именно благодаря своему полумужскому, полуженскому облику (Геленка была в брюках, но волосы ее были заплетены в две косы с голубыми ленточками) она напомнила Янушу все то, чем он восхищался в детстве и юности. Движениями она напоминала Ройскую, смеялась, совсем как Оля, но больше всего, так выразительно, так странно походила на Юзека, как будто была его сестрой.

«Как же это я мог ее не узнать?» — думал Януш, делая вид, что слушает рассуждения Мальского об «Электре» Штрауса. Ведь по одному сходству с Юзеком он, как ему теперь казалось, узнал бы ее среди тысяч других.

И он все смотрел и смотрел на ямочку на ее щеке (только одну, с левой стороны), появлявшуюся когда Геленка смеялась, и на эти светлые льняные волосы, не блестящие, но такие пушистые, на эту оттопыренную губку, когда она сердилась. Его поразило необычайное очарование этого лица, эти ясные глаза, чуточку раскосые, с уголками, приподнятыми вверх, вокруг которых, когда она улыбалась, собирались такие прелестные складочки (конечно же, еще не морщинки). Настроена Геленка была очень весело, но все время недовольно гримасничала, а когда пошел дождь — подняла ужасный крик. Через стекло было слышно, как она вакричала: «Анджей, Бронек!» — и вся троица забилась под стреху у самого окна. Януш подался назад, опасаясь, что его узнают, но тут же подумал, что, даже если узнают, наверняка сделают вид, будто не заметили, — ведь ничего нет скучнее, чем встретить на веселой прогулке этакого нудного дядюшку.

Теперь лицо Геленки находилось почти на уровне окна, возле которого он сидел, так что он мог наблюдать на этом маленьком нервном личике необычайно живую смену чувств и настроений. Все, что она говорила и делала, было отмечено еще чисто детской непосредственностью. Но в движениях и в некотором превосходстве, с каким она относилась к юношам, угадывалась уже знающая себе цену женщина.

И вдруг в каком-то жесте, которым она отстранила брата, мешавшего ей завязать рюкзак, в блеске ее глаз он увидел не только Юзека, свою воинскую компанию и ту зеленую копну люцерны, на которой Юзек скончался, но увидел и всю свою молодость.

Как зачарованный смотрел он на молодую девушку.

— Поразительное явление, — прошептал он про себя. — Откуда она взялась?

Мальский не обратил внимания на эти слова, все еще пространно излагая Янушу свое отношение к симфонической музыке Штрауса и объясняя, почему он не любит «Rosenkavalier».

— А дождь-то уже перестал, — заметил он, — можно идти. Пошли!

— Пошли! — сказал Януш и встал.

На дворе было сыро и холодно. По небу неслись разорванные белые тучи, камни блестели на солнце. Мимолетный дождь кончился.

Януш поднял голову и взглянул на белые тучи.

Надо мной летит в сапфировое море… вспомнились ему Старые стихи.

А когда они уже поднимались по тропинке к Закопане, он увидел, как трое молодых и таких счастливых людей, прыгая с камня на камень, быстро удаляются по красным отметкам в сторону перевала Кшыжне.

«Успокойся, — произнес про себя Януш, — тебе уже никогда не бывать с ними».

Всего в камере их было шестнадцать человек. Семерых недавно увели. Янек заметил, что это были одни уголовные. Так что осталось девять товарищей. Ближе всего Янек сошелся с двумя молодыми парнями. Один из них, лет двадцати — во всяком случае, так он выглядел, — звался Лилек. Его огромные серые глаза на темном лице, глаза, вокруг которых в тюрьме появились сизые тени, взирали на Вевюрского, как на икону. Второй, Алексий, был постарше, спокойный, и улыбка у него была удивительно мудрая, как у человека зрелого. Алексий любил поговорить о принципиальных вопросах, но только потихоньку, чтобы не обратил внимания высокий, худой и желчный верзила, которого тюрьма, кажется, совершенно «исправила». Этот издевался над всем, что говорил Вевюрский. Звали его Вит Новак. Во всем он винил таких вот, как он говорил, «блаженненьких», вроде Вевюрского. Он считал, что это Янек и ему подобные виновны в роспуске компартии; совсем на днях в камеру какими-то путями проникло известие о соглашении Риббентроп-Молотов. Узнав об этом, Вит громко расхохотался, а Вевюрский встревожился не на шутку.

Вит Новак считал, что такие вот «блаженненькие» проповедуют то же, что и попы, только попы обещают рай на том свете, а Вевюрский — еще на этом.

— Это не я обещаю, дорогой, — улыбался Янек, — это Ленин и Сталин обещают.

— И его преосвященство кардинал Каковский, — съязвил Новак.

Янек предпочитал не связываться с ним. Втроем — с Алексием и Лилеком — забирались они в угол на нары и шептались там. Но и это случалось все реже, так как они уже досыта наговорились. В конце концов хорошее настроение покинуло даже Янека, и если раньше он любил весело поболтать, часто насвистывал, то теперь сидел угрюмый, неподвижно глядя в пространство.

Вит Новак издевался:

— Что ты там видишь, Янек?

И когда Вевюрский не откликался, отвечал за него:

— Видишь то вечное блаженство, которое настанет, когда ликвидируют всякую собственность! А? Всякую собственность под корень, никто ничего не имеет — и счастье царит на всем белом свете!

— Не язви, Вит, — одергивал его Алексий, становясь в такую позу, точно собираясь защищать Вевюрского.

— Ну, ну, — вызывающе говорил Новак, — не защищай вождя. Вождь — он сам себя защитит.

Он прозвал Вевюрского «вождем».

Но в тот вечер, когда увели уголовников, встревожился и Вит, сидя на своих нарах, он то и дело прислушивался.

Заключенный, сидящий в тюрьме давно, со временем начинает по самым мельчайшим признакам догадываться о том, что происходит вокруг. По одному тому, как вставляют ключ в замок, как отодвигают засов, ухитряется он уловить, что случилось нечто необычное. С легкостью угадывает он, когда совершается казнь, когда привозят новых узников и каких именно — только что приговоренных или из другой тюрьмы. На этот раз не было ни казни, ни новых транспортов. К тюрьме съехалось множество автомобилей, но ворота не открывались, во двор машины не въезжали, так и остались снаружи. Потом часть машин уехала. Уже с вечера во всех коридорах тюрьмы чувствовалось какое-то движение, где-то открывали и закрывали двери, но все это делалось тихо-тихо, как во сне.