Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы

Открыть мне вышла, как оказалось, сама Мириам Купер. Она была, как и описала ее леди Шалфорд, в длинном муслиновом платье, которое защищал белый передник. Лицо ее, почти нечеловеческое, поражало какой-то смущающей чистотой. Она выслушала мои извинения с явно непонимающим видом и вдруг, не дослушав, как испуганный зверек бросилась бежать, крича:

— Уолтер!

Движения долговязого Уолтера Купера были неловки, его порыжевшая куртка вся в пятнах и основательно потрепана. Он принял мои извинения с молчаливой благожелательностью и знаком пригласил меня пройти в комнату, где он работал. На полках из светлого дерева теснились книги. При нашем появлении какой-то мужчина, что разглядывал названия на корешках книг, обернулся. Купер представил его: это был известный критик. Потом они вернулись к разговору, который прервал я; они говорили о пионах, на какую глубину их надлежит сажать.

Это может показаться невероятным, но мой визит положил начало нашим дружеским отношениям. Куперы заходили повидаться со мной, когда ехали через Париж в Тамарис, чтобы провести там зиму. В свою очередь и я наезжал к ним на уик-энд в Саффолк. Но несмотря на дружеский прием и явную радость, которую проявляли они при моем приезде, я знал об этих супругах ничуть не больше, чем в первый день знакомства. Впрочем, казалось, что они не в состоянии общаться как друг с другом, так и с посторонними. По вечерам в своем маленьком домике они садились рядышком на диван у очага и тихонько гладили друг друга по плечам. Я думаю, они любили друг друга.

Я не видел их всю войну. В 1920 году леди Шалфорд написала мне, что она устраивает бал-маскарад в пользу госпиталя и если я буду в Лондоне, то доставлю ей радость, приняв в нем участие…

Прежде чем войти, гости за ширмой снимали маски перед хозяйкой дома, потом снова надевали их уже на весь вечер.

— Good evening,[39] — поздоровалась со мной леди Шалфорд… — Как добрались?.. Не слишком утомительно?.. О, я должна сразу же свести вас с одной женщиной, она вас заинтересует.

Она взяла меня за руку и, покинув свой пост за ширмой, долго вглядывалась в толпу гостей.

— A-а! Вот и она наконец…

Она усадила меня рядом с очень рослой женщиной, как и все остальные, в черной маске, и ушла. Лишенный права выбора, я смущенно сказал:

— Вот в чем трудность… Как вы можете судить по моему акценту, я француз… Наверное, я никогда вас не увижу… Я расскажу вам обо всех своих тайнах и печалях, о которых говорят во сне фантомам.

У моей соседки были выразительные кисти рук, они все время находились в движении. Она с готовностью приняла игру. Поначалу она, на мой вкус, показалась мне слишком смелой. Пользуясь теми наивными научными определениями, которыми Фрейд и его ученики как раз недавно одарили англосаксов, она признавалась в диких желаниях. Но потом вдруг так ярко заговорила о животной натуре женщины, затем о связи любви и природы, о книгах, которые ей нравятся, — все это были книги странные и чувственные, — что покорила меня.

— Кто вы? — умоляюще спросил я. — Некоторые ваши слова наводят меня на мысль, что вы знаете меня… Но ваш голос я слышу впервые… Не могли бы вы хотя бы на секунду приподнять вашу маску?.. Вы отвернете голову… Нет?.. Я не увижу вас больше? Никогда еще разговор не приносил мне большего удовольствия.

— Я провела очень приятный для меня вечер, — сказала она, вставая. — Очень приятный… Но теперь надо остановиться.

Она затерялась в толпе, а я не сделал ничего, чтобы найти ее.

И только спустя десять лет леди Шалфорд открыла мне, что моей собеседницей в маске была Мириам Купер. Я много раз снова встречал ее, и, как всегда, видел ее молчащей, дружелюбной и нелюдимой.

Что же касается Уолтера, то неделю назад я обнаружил, что он бывает разговорчив, да, он тоже бывает разговорчив, когда пьян.

В 18… году у витрины торговца картинами на улице Сент-Онорэ остановился студент. В витрине была выставлена картина Мане «Шартрский собор». В те времена работами Мане восхищались лишь немногие любители живописи, но у студента был хороший вкус: прекрасная картина привела его в восторг. Он чуть не каждый день приходил к этой лавке — взглянуть на картину. Наконец он решился войти в магазин — узнать цену.

— Что ж, — ответил продавец, — картина уже давно висит здесь. За две тысячи франков я, пожалуй, уступлю ее вам.

Студент не располагал такой суммой, но его семья, жившая в провинции, была не лишена достатка. Когда он уезжал в Париж, дядя сказал ему: «Я знаю, какую жизнь ведут молодые люди в столице. Если тебе до зарезу понадобятся деньги, напиши мне». Студент просил торговца не продавать картину в течение недели и написал дяде.

У нашего героя была в Париже любовница. Будучи замужем за человеком намного старше ее, она томилась скукой. Была она немного вульгарна, довольно глупа, но очень хороша собой. В тот самый вечер, когда студент справлялся о цене «Собора», любовница сказала ему:

— Завтра я жду к себе в гости подругу по пансиону. Она приедет из Тулона, чтобы повидаться со мной. Мужу нас развлекать некогда — вся надежда на вас.

Подруга приехала на следующий день и привезла с собой свою приятельницу. Несколько дней подряд студенту пришлось возить трех дам по Парижу. Он платил за все — за обеды, фиакр, театр — и довольно быстро истратил деньги, на которые должен был жить целый месяц. Он занял у приятеля и уже начал тревожиться, как быть дальше, когда пришло письмо от дядюшки. В нем было две тысячи франков. Студент вздохнул с облегчением. Он уплатил долги и сделал подарок любовнице. А «Собор» купил коллекционер, который спустя много лет передал свои картины в Лувр.

Сейчас тот студент — старый знаменитый писатель. Но сердце его осталось молодым. Он по-прежнему в восхищении застывает на месте при виде прекрасного пейзажа или красивой женщины. Часто, выйдя из дому, он встречает на улице пожилую даму, живущую по соседству. Эта дама — его бывшая любовница. Лицо ее заплыло жиром, под глазами, когда-то столь прекрасными, набухли мешки, над верхней губой торчат седые волоски. Она с трудом передвигается — видно, дряблые ноги плохо слушаются ее. Писатель раскланивается с ней и, не задерживаясь, спешит дальше, ему хорошо известен ее злобный нрав и неприятно вспоминать, что когда-то он любил ее.

Иногда он заходит в Лувр и поднимается в зал, где висит «Собор». Он долго смотрит на картину и вздыхает.

— Я с радостью проведу этот вечер с вами, — сказала она. — Неделя была такая тяжелая. Столько работы и столько разочарований… Но вы здесь, и я о них больше не думаю… Послушайте… Пойдемте посмотрим один замечательный фильм…

— И не надейтесь, — ответил он с недовольным видом, — что вы затащите меня сегодня в кинематограф.

— Жаль, — сказала она. — А я-то радовалась, что мы вместе посмотрим этот фильм… Но не важно… Я знаю на Монпарнасе одно новое заведение, там танцоры с Мартиники…

— О нет! — воскликнул он решительно. — Никакой черной музыки, Ирен… Я уже пресытился ею…

— А что же вы хотите? — спросила она.

— Вы это прекрасно знаете, — сказал он. — Поужинать в маленьком спокойном ресторанчике, поговорить, поехать к вам, растянуться на диване и мечтать…

— Вот как! Нет! — воскликнула, в свою очередь, она. — Нет!.. Поистине вы эгоист, дорогой мой… Кажется, вы удивлены?.. Просто вам никто никогда не сказал правды… Никто… Вы привыкли, что женщины принимают ваши желания как закон… Вы своего рода современный султан… Ваш гарем открыт… Он распростерся на десять стран… Но это гарем… Женщины для вас — рабыни… И ваша женщина более, чем все остальные… Если вы желаете мечтать, они должны видеть вас мечтающим. Если вы желаете танцевать, они должны двигать ножками. Если вы написали несколько строк, они должны это слушать. Если вы желаете, чтобы вас развлекли, они должны перевоплотиться в Шехерезаду… Но на этот раз нет, дорогой мой!.. По крайней мере будет хоть одна женщина в мире, которая не прольет слез из-за ваших капризов…

Она остановилась и закончила более мягко:

— Как жаль, Бернар!.. Я так радовалась встрече с вами… Думала, вы поможете мне забыть мои неприятности… И вот вы рядом, а думаете только о себе… Уходите… Вернетесь, когда научитесь считаться с другими…

Всю ночь, лежа без сна, Бернар с грустью размышлял. Ирен была права. Он несносен. Он не только обманывал и оставил Алису, которая была нежной, верной и безропотной, но и обманывал ее без любви. Зачем он поступал так? К чему эта необходимость побеждать и властвовать? Откуда эта невозможность «считаться с другими»? Размышляя о своем прошлом, он вспомнил трудную юность, недосягаемых женщин. В его эгоизме крылся реванш, в его цинизме — робость. Не слишком благородное чувство.