Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Консул пристально разглядывал календарь, висевший над кроватью. Неистовство плоти наконец утихло, но чувства обладания женщиной он не испытал и даже удовлетворения, пожалуй, не было, а теперь перед глазами у него картинка, на которой, вероятно, или нет, явно, несомненно, изображен канадский пейзаж. В сиянии полной луны у речки стоит олень, а по речке, в берестяном челноке, плывут мужчина и женщина. Предыдущий листок оторван, по этому календарю уже наступил следующий месяц, декабрь: где будет в декабре, он, консул? При тусклом голубоватом свете под числами можно было разглядеть имена святых на каждый день декабря: святая Наталья, святая Вивиана, святой Ксаверий, святой Николай Барийский, святой Амвросий; загремел гром, дверь распахнулась, за нею смутно мелькнуло лицо мсье Ляруэля.

В уборной смрад едкой волной хлестнул его по лицу, и среди сырых, воняющих мочой стен снова послышались непрошеные знакомые голоса, они шипели, завывали, выкрикивали: «Ты сделал это, Джеффри Фермин, сделал, воистину сделал! Теперь даже мы бессильны тебе помочь!.. И терять уже нечего, возьми от этого все, что можешь, у тебя ведь целая ночь впереди...»

— Ты любил Марию, любил?

Мужской голос — тот самый, что недавно издал зловещий смешок, — прозвучал из темноты, и консул, чувствуя, как дрожат у него колени, огляделся; сперва он увидел только рваные объявления на осклизлых, едва освещенных стенах: «Клиника доктора Вихиля, тайные недуги обоих полов, заболевания мочевых путей, половые расстройства, половая слабость, ночные поллюции, сперматоррея, импотенция». Его приятель, с которым он пьянствовал минувшей ночью и виделся утром, как бы извещал его с насмешкой, что не все потеряно; но, на беду, сейчас он далеко, едет в Гуанахуато. Присмотревшись, консул разглядел в углу отвратительно грязного малорослого человечка, который сидел на унитазе, не доставая ногами до загаженного пола.

— Ты любил Марию? — снова спросил человечек надтреснутым голосом. — Это я ее тебе посылал. Я есть твой друг. — Он тужился. — Я есть друг англичану всегда-всегда.

— Que hora? — спросил консул и вздрогнул, увидев в желобе дохлого скорпиона; вспыхнул неверный свет молнии, и скорпион исчез; или его и не было вовсе. — Который час?

— Шесть час, — ответил человечек. — Нет, уже полпетуха седьмого.

— Полчаса, а не полпетуха.

— Si, senor. Полпетуха седьмого.

666 ...Хрен дерьмовый, хмырь хреновый; консул, застегивая брюки, невесело посмеялся над ответом сводника, — но вдруг человечек этот не просто сидит здесь, а подсиживает всех подряд? И кто-то, кажется, уже говорил сегодня «полпетуха четвертого»? И откуда сводник узнал, что он англичанин, раздумывал консул с тем же невеселым смехом, проходя через застекленные комнатки назад, в бар, где теперь прибавилось посетителей, а потом за дверь, — может, это тайный агент Союза милитаристов, он торчит целыми днями в уборной и подслушивает разговоры арестантов, а сводничает просто так, между делом. Следовало бы выспросить насчет Марии, мог ли он схватить от нее ...но нет, консул не хотел этого знать. А время сводник указал точно. Круглые, тускло освещенные часы на полицейском комиссариате показывали чуть больше половины седьмого, стрелка только что дрогнула, и консул подвел свои часы, которые немного отстали. Уже почти стемнело. Но те же солдаты, казалось, все шагали строем по площади. Зато капрал, писавший за столом, ушел. Подле тюрьмы неподвижно стоял часовой, теперь уже один. Арка у него за спиною вдруг озарилась на миг зловещим светом. В глубине двора, вдоль тюремных камер, прошел полицейский с фонарем, но стенам запрыгали тени, в вечернем воздухе витали какие-то дикие звуки, словно в кошмарном сне. Где-то грохотал барабан, словно призывая к мятежу, с дальнего конца улицы долетел вопль, там кого-то убивали, отчаянно взвизгнули автомобильные тормоза, и звук этот был подобен стону истерзанной души. Над головой отрывисто бренчала гитара. В отдалении неистово бил колокол. Блеснула молния. «Полпетуха седьмого...» В Британской Колумбии, в Канаде, где его остров на холодном озере Пайнеас давно уже зарос лаврами, сапрофитами, земляникой и падубом, бытует, вспомнилось ему, странное индейское поверье, будто крик петуха возвещает об утопленнике. И как ужасно подтвердилось оно в тот давний серебристый февральский вечер, когда он, литовский консул в Верноне, плыл в спасательной шлюпке на поиски, ведь в то самое утро его разбудил безжалостный петух, который оглушительно прокричал семь раз подряд! Взрывали динамитные шашки, но тело не всплыло, уже сгущался сумрак, они уныло гребли к берегу и вдруг увидели, что из воды торчит, как им сперва показалось, старая перчатка — но то была рука утонувшего литовца. Британская Колумбия, она рисовалась ему Сибирью, местом благородного изгнания, только это вовсе не Сибирь, не место благородного изгнания, а земной рай, которого он не обрел и, вероятно, не обретет никогда, и, быть может, надо решиться, уехать в те края, не обязательно на остров, начать там с Ивонной новую жизнь? Почему он не понял этого раньше? Почему она не поняла этого? Или это самое она пыталась ему втолковать сегодня, и кое-что запечатлелось в его отуманенном мозгу? Маленький серый домик на Западе. Ему казалось, будто он уже не раз думал об этом вот здесь, где стоит сейчас. Но одно по крайней мере совершенно ясно. При всем желании он не может вернуться к Ивонне. Даже если они каким-то чудом возродят надежду вновь начать совместную жизнь, надежда эта зачахнет в безводной пустыне отчуждения и слишком долго придется ждать, хотя бы для соблюдения гигиены, в силу низменных, постыдных обстоятельств. Правда, пока еще нельзя полагать с уверенностью, что обстоятельства эти налицо, но по какой-то иной, неведомой ему причине они, безусловно, непреодолимы. И теперь им с Ивонной уже невозможно простить друг друга, между ними китайская стена, все усилия тщетны. Он снова засмеялся, испытывая непонятное облегчение и смутное чувство наполненности. Мысли его прояснились. И физически ему стало гораздо лучше. Казалось, окунувшись с головой в грязь, он почерпнул там новые силы. Теперь, думалось ему, он может спокойно, без помех сгубить остаток своей жизни. Но при этом в душу закрадывалась еще отвратительная, зловещая радость и, странное дело, какое-то шальное легкомыслие. Он хотел разом изведать глубочайшее, мертвое забвение и беззаботное ребяческое веселье. «Увы, — слышал он голос у себя над ухом, — бедное мое дитя, ничего этого в тебе нет, ты чувствуешь себя лишь пропащим, бездомным».

Он вздрогнул. Прямо перед ним конь, привязанный к деревцу, которого он до сих пор не замечал, хотя оно стояло совсем рядом с дверьми бара, щипал густую траву. Конь этот казался знакомым, и консул подошел к нему. Да, так и есть. Ошибки быть не может, вот клеймо с семеркой на крестце, вот кожаное седло с той же цифрой. Это конь индейца, которого консул уже дважды видел сегодня, сначала он ехал верхом, напевая, радуясь яркому солнцу, а потом одиноко умирал на дороге. Консул погладил коня, тот прянул ушами и снова принялся щипать траву очень спокойно — или нет, кажется, уже не так спокойно: когда прогремел гром, конь тревожно заржал, и по шкуре его пробежала дрожь, причем консул заметил, что седельные сумки вдруг, непостижимым образом, оказались на прежнем месте. И сумки эти, столь же непостижимым образом, опустели: там уже не звякало. Объяснение сегодняшних событий пришло само собой. Разве все эти злодеяния не олицетворились в полицейском, именно в полицейском, который вел сюда коня из леса? И разве не правомерно предположить, что это тот самый конь? Ведь тогда на дороге появились эти молодчики, у которых здесь, как он сам сказал Хью, помещается главный штаб. Жаль, что Хью здесь нет, он был бы доволен! Все это дело рук полиции, распроклятой полиции, но не простых полицейских, а головорезов из Союза милитаристов, поправил он себя, тут все невероятно запутано, но это их рук дело. Консул вдруг ощутил уверенность и своей правоте. Словно от соприкосновения субнормального мира с абнормально подозрительным бредовым миром у него внутри обнажилась истина — но истина эта воплотилась в тень, и тут...

— Que haceis aqui?[208]

— Nada, — сказал он и улыбнулся человеку в форме полицейского сержанта, который грубо вырвал уздечку у него из рук. — Ничего. Veo que la tierra anda; estoy esperando que pase mi casa рог aqui para meterme en ella, — выговорил он без запинки. Бронзовые бляхи на портупее удивленного полицейского сверкнули в свете, падавшем из дверей «Маяка», он повернулся, и кожаные ремни стали глянцевитыми, как банановые листья, а потом заблестели и сапоги, тускло, словно старинное серебро. Консул засмеялся: достаточно взглянуть на этого геройского малого, и сразу ясно, что перед тобой спаситель человечества.

Потом он хлопнул полицейского по плечу, тот от удивления разинул рот и вытаращил глаза, а консул повторил забавную мексиканскую шутку уже по-английски, но не совсем точно. — Я знаю, земля вертится, и жду, когда мой дом приедет ко мне. — Он протянул руку и сказал: — Amigo.