Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

До Уэзербери было не так близко, к тому же ехать приходилось в поздний час, в темноте, и прошло более трех часов после выстрела, когда врач, мистер Олдрич, переступил порог дома Болдвуда. Оуку пришлось еще задержаться в Кэстербридже, так как необходимо было оповестить представителей власти о печальном событии; тут он узнал, что Болдвуд явился в город и сам отдал себя в руки правосудия.

Войдя в безлюдный холл, врач очутился в полной темноте. Он прошел дальше и обнаружил в кухне старика, которого и начал расспрашивать.

— Она взяла его к себе в дом, сэр, — отвечал слуга.

— Кто взял? — спросил доктор.

— Миссис Трой. Он был уже мертвый, сэр.

Это сообщение ошеломило врача.

— Она не имела права так поступать, — заявил он. — Будет произведено следствие, и она должна была с этим подождать.

— Да, сэр. Ей так и сказывали, что лучше бы подождать, покуда все сделают, как положено по закону. А она и говорит, ей, мол, нету дела до закона и до всех следователей на свете, и она не позволит, чтобы тело ее любимого мужа валялось на полу и люди глазели на него.

Мистер Олдрич тотчас же поднялся на холм к особняку Батшебы. Прежде всего он увидел жалкую фигурку Лидди, она вся как-то съежилась и стала еще меньше за несколько часов.

— Что тут сделали? — спросил доктор.

— Не знаю, сэр, — отвечала она, всхлипывая. — Моя хозяйка все делала сама.

— Где она?

— Наверху. С ним, сэр. Когда его внесли в дом, она сказала, что ей больше не нужна помощь мужчин. А потом кликнула меня и наказала налить воды в ванну и велела мне: ложись спать, потому как у тебя совсем больной вид. Тут она заперлась в комнате одна с ним и никого из нас не пустила к себе. Но мне подумалось: подожду-ка я в соседней комнате, может, я ей понадоблюсь. Я слышала, как она больше часу ходила взад и вперед по комнате; только один раз она вышла и спросила свечей, потому как они догорели у нее до самых подсвечников. Она велела сказать ей, когда придете вы, сэр, либо мистер Сэрдли.

Тут вошел Оук с пастором; вслед за Лидди Смолбери трое мужчин поднялись по лестнице и остановились на площадке; кругом было тихо, как в могиле. Лидди постучала, и они услышали шелест платья Батшебы, ключ повернулся в замке, и дверь отворилась. Лицо у нее было спокойное и немного суровое, она напоминала ожившую статую Мельпомены.

— Ах, мистер Олдрич, наконец-то вы приехали, — произнесла она одними губами и широко распахнула дверь. — А вот и мистер Сэрдли. Все уже сделано, и теперь кто угодно может его видеть.

Она прошла мимо них через площадку и исчезла в другой двери.

Заглянув в комнату, где царила смерть, они увидели при свете свечей, горевших на комоде, лежащую в глубине спальни длинную прямую фигуру, закутанную в белое. Все вокруг было в полном порядке. Доктор вошел и через несколько минут вернулся на площадку, где его поджидали Оук и пастор.

— В самом деле, все сделано, как она сказала, — проговорил мистер Олдрич. — Покойник переодет и лежит, как полагается, в саване. Боже милостивый! Такая девочка! Да у нее, должно быть, душа стоика!

— Всего лишь сердце жены, — прошелестело у них за спиной. Все трое обернулись, перед ними стояла Батшеба. И тут же, словно доказывая, что до сих пор она держалась лишь силой воли, она молча опустилась на пол к их ногам. Казалось, на полу темнел лишь неясный ворох одежды. Стоило ей осознать, что больше не требуется нечеловеческого напряжения, и силы ее окончательно покинули.

Ее отнесли в смежную комнату, и медицинская помощь, уже бесполезная для Троя, оказалась весьма нужной для Батшебы, которая то и дело теряла сознание; некоторое время ее здоровье внушало серьезные опасения. Больную уложили в постель. Узнав от доктора, что она уже вне опасности, Оук удалился. Лидди дежурила в комнате Батшебы и в долгие, томительные часы этой злополучной ночи слышала, как стонала ее хозяйка и глухо шептала:

— Ах, это я во всем виновата!.. Разве я могу жить?.. О боже, разве я могу жить?..

Перенесемся на несколько месяцев вперед и представим себе ветреный мартовский день: ни солнца, ни мороза, ни снега. На Иелберийском холме, примерно на половине пути между Уэзербери и Кэстербриджем, там, где большая дорога проходит по самому гребню, столпилось множество людей, почти все смотрели вдаль, в северном направлении. Тут были и зеваки, и группа копьеносцев, и двое трубачей, посреди дороги стояли кареты, в одной из них восседал главный шериф. Среди зевак, которые взобрались на верх откоса, образовавшегося при прокладке дороги, было несколько мужчин и подростков из Уэзербери, в том числе Пурграс, Когген и Каин Болл.

Через полчаса в той стороне, куда были устремлены все взоры, показалось легкое облачко пыли, и вскоре дорожная карета, принадлежавшая одному из двух судей Западного округа, поднялась на холм и остановилась на вершине. Судья пересел в другую карету, трубачи, раздувая щеки, заиграли туш; затем экипаж, копьеносцы и народ торжественной процессией двинулись к городу; одни уэзерберийцы, проводив судью, отправились домой, на работу.

— Джозеф, я видел, как ты протиснулся к самой карете, — сказал Когген, шагая по дороге. — Ухитрился ты разглядеть лицо лорда судьи?

— Ну да, — отвечал Пурграс. — Я так и впился в него глазами, заглянуть ему в душу хотел, и в его глазах я увидел милосердие, верней сказать, в глазу, что был с моей стороны, — не дай бог солгать в этакую торжественную минуту!

— Что ж, будем надеяться на лучшее, — заявил Когген, — хоть покамест дела идут из рук вон плохо. А уж я не пойду на суд, да и другим, кого туда не вызывают, ходить не советую. Ему будет страсть не по себе, ежели он увидит, что на него глазеют, будто на какое-то чудище.

— Я это самое и говорил нынче утром, — заметил Джозеф. — «Явилось правосудие, и оно взвесит его преступление на своих весах, — сказал я по зрелом размышлении, — и ежели его вина перетянет, то пускай он примет кару!» Рядом стоял сосед, он и говорит: «Слушайте! Слушайте! Стоит послушать человека, что так здорово рассуждает». Но не о чем тут толковать! Много ли я сказал? Два-три слова. А вот про иных людей говорят, что у них особый дар речи.

— Верно, Джозеф. Так вот, друзья, лучше останемся мы дома.

Все согласились с этим решением и на следующий день с трепетом ждали новостей. Однако днем было сделано открытие, которое слегка разрядило атмосферу и совершенно по-новому осветило поведение и душевное состояние Болдвуда.

Все близко знавшие его наблюдали, что, начиная с гринхиллской ярмарки и до рокового сочельника, он находился в крайне возбужденном состоянии, но никто не подозревал, что у него проявлялись симптомы душевного заболевания; только Батшебе и Оуку в известные моменты приходила мысль о его психическом расстройстве. Теперь в запертом шкафу обнаружили целый ряд необычных вещей. Несколько отрезов на дамские платья — всякие дорогие материалы, шелк, атлас, поплин и бархат тех цветов, какие, судя по стилю нарядов Батшебы, могли прийтись ей по вкусу. Две муфты — соболья и горностаевая. А главное — ящичек с драгоценностями, где находились четыре массивных золотых браслета, несколько медальонов и колец высокой пробы и превосходной работы. Эти вещи время от времени покупались в Бате и других городах и тайком привозились домой. Все они были тщательно завернуты в бумагу, и на каждом свертке стояло «Батшеба Болдвуд», а также год и число — на шесть лет вперед.

Об этих трогательных проявлениях чувства у человека, помешавшегося от любви и тяжелых переживаний, и шла речь в солодовне Уоррена, когда Оук вернулся из Кэстербриджа с известием о приговоре. Дело было к вечеру, и лицо Оука, когда на него упали отблески печи, красноречиво обо всем поведало: Болдвуд, как от него и ожидали, признал свою вину и был приговорен к смертной казни.

Между тем все шире распространялось убеждение, что в последние месяцы Болдвуда нельзя было считать морально ответственным за его поступки. Факты, установленные еще до суда, неоспоримо это доказывали, однако на суде они не были признаны достаточно вескими, даже не нашли нужным исследовать умственные способности Болдвуда. Но теперь, когда у него стали предполагать душевное расстройство, начали припоминать необычайное множество случаев, все эти факты можно было объяснить только его сумасшествием, — хотя бы взять проявленную им прошлым летом неслыханную небрежность в отношении хлебных стогов.

Министру внутренних дел было направлено ходатайство, где излагались факты, на основании которых, по-видимому, можно было хлопотать о пересмотре приговора. Правда, на этой бумаге, против обыкновения, не было «многочисленных подписей» жителей Кэстербриджа, так как у Болдвуда почти не имелось друзей из числа лавочников. Лавочники считали, что человек, покупающий все необходимое у себя в деревне, подрывает благосостояние целого края, ибо господь создал села, дабы поставлять городам покупателей, и такой человек, естественно, плохо разбирается в десяти заповедях. В роли просителей выступило несколько сострадательных людей, принявших, быть может, слишком близко к сердцу недавно обнаруженные факты; после этого ходатайства стали собирать свидетельские показания, и можно было надеяться, что с точки зрения моральной ответственности преступление будет рассматриваться не как преднамеренное убийство, а как проступок, совершенный в состоянии умопомешательства.