Арчибалд Кронин - Цитадель

- Тогда я его подам, - сказал Гэдсби авторитетным тоном. - Если то, что вы мне сообщили, подтвердится, я самолично подам жалобу. Я бы считал, что изменяю долгу, если бы не сделал этого немедленно. Вопрос очень важный, Айвори. Этот Стилмен опасен не столько для публики, сколько для нашей профессии. Я уже, кажется, рассказывал вам недавно на обеде то, что мне о нем известно. Он - угроза нашему положению, нашей квалификации, нашим традициям. Он угрожает всему, за что мы стоим. Единственный исход для нас - изгнать его из нашей среды. Тогда он рано или поздно попадет в беду из-за отсутствия у него диплома. Слава Богу, решение этого вопроса еще в наших руках. Мы можем ему подписать смертный приговор. Но если этот субъект и ему "подобные сумеют обеспечить себе сотрудничество врачей-профессионалов, то мы погибли, так и знайте. К счастью, в этих случаях Медицинский совет до сих пор всегда обрушивался, как тонна кирпича, на голову виновных. Помните историю с Хексемом, который несколько лет тому назад помогал в качестве анестезиолога какому-то неучу? Его немедленно убрали. Чем больше я думаю об этом нахале Стилмене, тем больше укрепляюсь в своем решении примерно его проучить. Если разрешите вас оставить на минуту, я сейчас же переговорю по телефону с Сороугудом. А завтра придется опросить сестру милосердия.

Он позвонил доктору Сороугуду, а на другой день в присутствии последнего опросил миссис Шарп и заставил подписать ее показания. Они были настолько убедительны, что Гэдсби немедленно снесся со своими поверенными - фирмой Бун и Эвертон на Блумсберисквер. Разумеется, он терпеть не мог Стилмена. Но, кроме того, он уже с удовольствием предвидел блага, уготованные такому борцу за врачебную этику, каким он себя выкажет в этом случае.

Пока Эндрью искал забвения в Лантони, процесс против него неуклонно развертывался обычным порядком. Правда, Фредди, в ужасе прочитавший в газете заметку о смерти Кристин, позвонил к Айвори и сделал попытку прекратить дело. Но было уже слишком поздно. Заявление было подано.

Комиссия по уголовным делам рассмотрела это заявление, и Эндрью было послано письмо с предложением явиться на ноябрьское заседание совета и дать объяснения по поводу предъявленного ему обвинения. Это-то письмо Эндрью теперь и держал в руках, побелев от ужаса перед угрозой, скрытой в официальных выражениях письма:

"...что вы, Эндрью Мэнсон, добровольно и сознательно 15 августа сего года помогали некоему Ричарду Стилмену, не зарегистрированному в качестве лица медицинской профессии, заниматься врачебной практикой и что вы, таким образом, являетесь его сообщником в этом деле. И в силу этого вы обвиняетесь в поступках, позорящих вас как лицо данной профессии".

Дело должно быть разбираться 10 ноября, но Эндрью вернулся в Лондон на целую неделю раньше. Он был один, так как просил Гоупа и Денни всецело предоставить его самому себе. И поселился в "Музеум-отеле", вызывавшем в нем чувство горькой меланхолии.

Внешне спокойный, он был, однако, в ужасном состоянии. Он переходил от приступов беспросветного отчаяния к душевному смятению, причиной которого была не только неуверенность в будущем, но и воспоминания обо всех этапах его жизни. Полтора месяца тому назад этот новый удар застал бы его еще душевно парализованным смертью Кристин, безучастным, ко всему равнодушным. Теперь же, когда он выздоровел и жаждал снова приступить к работе, он почувствовал этот удар с жестокой силой. С тяжелым сердцем говорил он себе, что все его возродившиеся было надежды снова умерли, и что лучше было бы и ему самому умереть.

Эти и другие мучительные мысли постоянно теснились у пего в мозгу, временами приводя его в состояние какой-то дикой растерянности. Не верилось, что он, Эндрью Мэнсон, очутился в таком ужасном положении, лицом к лицу с тем, чего, как кошмара, боится каждый врач. За что его вызывают в совет? За что хотят исключить? Он не совершил ничего постыдного. Не виновен ни в каком преступлении. Все, что он сделал, он сделал затем, чтобы вылечить от чахотки Мэри Боленд.

Вести свое дело он поручил фирме "Гоппер и Ko", которую усиленно рекомендовал ему Денни. На первый взгляд адвокат Томас Гоппер был невзрачен - низенький, краснолицый, суетливый мужчина в золотых очках. Вследствие какого-то дефекта кровообращения у него бывали приливы крови, лицо багровело, и вид его не внушал доверия. Тем не менее Гоппер весьма решительно проводил свою точку зрения во время подготовки к процессу. Когда Эндрью в первом порыве мучительного негодования хотел мчаться к сэру Роберту Эбби, его единственному влиятельному знакомому в Лондоне, Гоппер, поморщившись, заметил ему, что Эбби - член совета. Так же неодобрительно суетливый маленький адвокат отверг дикую мысль Эндрью телеграфировать Стилмену, чтобы он немедленно приехал из Америки. У них имелись все те свидетельские показания, которые мог бы дать в их пользу Стилмен, а личное присутствие этого врача без диплома могло бы только раздражить членов совета. Из тех же соображений не следовало вызывать свидетелем и Морленда, нынешнего директора "Бельвью".

Мало-помалу Эндрью стало ясно, что юристам дело его представляется в совершенно ином свете, чем ему самому. Когда он в беседе с Гоппером доказывал свою невиновность, его гневные доводы заставили адвоката недовольно наморщить лоб. В конце концов Гоппер был вынужден сказать:

- Об одном я вас прошу, доктор Мэнсон: не вздумайте на суде в среду изъясняться в таких выражениях. Уверяю вас, ничто не могло бы более роковым образом повлиять на исход нашего дела.

Эндрью круто оборвал речь, сжал руки и горящими глазами посмотрел на Гоппера.

- Но я хочу, чтобы они узнали правду. Хочу доказать им, что исцеление этой девушки - лучшее мое дело за много лет. После того как я столько времени работал безобразно, кое-как, ради денег, я сделал нечто прекрасное - и за это, за это они меня хотят судить!

Глаза Гоппера под очками приняли крайне озабоченное выражение. От раздражения кровь прилила к его лицу.

- Пожалуйста, успокойтесь, доктор Мэнсон. Вы не понимаете всей серьезности нашего положения. Кстати, должен вам сказать, откровенно: считаю, что наши шансы на успех в лучшем случае слабы. В тысяча девятьсот девятом году - Кент, в тысяча девятьсот двенадцатом году - Лауден, в тысяча девятьсот девятнадцатом году - Фульжер, - все были исключены за сотрудничество с непрофессионалами. И на знаменитом процессе Хексема в тысяча девятьсот двадцать первом году Хексем был осужден за то, что давал общий наркоз при операциях костоправа Джервиса. Умоляю вас об одном: отвечайте на вопросы "да" или "нет", а там, где этого недостаточно, - возможно короче. Потому что я вас серьезно предупреждаю: если вы пуститесь в такие рассуждения, как здесь со мной, мы, несомненно, проиграем дело, и вас выгонят из сословия. Это так же верно, как то, что меня зовут Томас Гоппер.

Эндрью смутно понял, что надо будет держать себя в узде. Как больной, положенный на операционный стол, он должен покориться официальной процедуре суда. Но ему было трудно сохранять такую пассивность. Мысль, что он вынужден отказаться от всяких попыток реабилитации и отвечать лишь "да" и "нет", выводила его из себя.

Во вторник вечером, 9 ноября, когда лихорадочное ожидание того, что принесет ему завтрашний день, достигло апогея, он незаметно для себя очутился в Педдингтоне. Побуждаемый темным подсознательным импульсом, он шел к лавке Видлера. Где-то в глубине его души еще скрывалась болезненная фантазия, будто все несчастья последних месяцев - кара за смерть Гарри Видлера. Его непреодолимо тянуло к вдове Видлера, как будто один уже вид ее мог помочь ему каким-то образом утолить его муку.

Вечер был темный, дождливый, и на улицах встречалось мало прохожих. Со странным ощущением нереальности всего вокруг шагал Эндрью, никем не узнанный, по этим улицам, где его так хорошо знали. Его темная фигура словно стала тенью среди других теней, спешивших, несшихся сквозь густую сеть дождя. Он пришел к лавке как раз перед ее закрытием, помедлил в нерешительности, затем, когда оттуда вышла какая-то покупательница, поспешно вошел внутрь.

Миссис Видлер стояла одна за прилавком в отделении чистки и утюжки, складывая дамское пальто, которое ей только что оставили. На ней была черная юбка и старенькая блузка, перекрашенная в черный цвет, с небольшим вырезом у шеи. В трауре она казалась еще миниатюрнее. Вдруг она подняла глаза и увидела Эндрью.

- О, доктор Мэнсон! - воскликнула она, и лицо ее просветлело. - Как поживаете, доктор?

Он с трудом ответил. Он видел, что она ничего не знает о его нынешних неприятностях. Он все еще стоял на пороге, неподвижно глядя на нее, а с полей его шляпы медленно стекала вода.

- Входите же, доктор. О, да вы совсем промокли. Ужасная погода...